На Верхней Масловке

В мастерской под желтым абажуром пасмурно светилась настольная лампа на корявой бронзовой ноге, не чищенной лет этак двадцать. Старуха сидела в кресле, свесив нос, словно вынюхивая что-то, водила небольшой лупой по страницам мелкого текста в журнале «Иностранная литература».

Когда Петя вошел и, выдвинув из-под кухонного стола фанерный ящик, стал вяло копаться в нем, выбирая картофелины покрепче и покрупней, она сказала не оборачиваясь:

— Жую знаменитого Фолкнера. Сева принес вчера. Он совсем затравил меня великой американской литературой…

Петя расстелил на столе старую газету и так же вяло принялся чистить картошку, стараясь пересилить головную боль по-своему: сжимая зубы.

— «Свет в августе»… Первый десяток страниц читаешь с любопытством, — продолжала она. — Потом начинаешь подозревать, что больше всего на свете автора интересует собственное пищеварение. Он подробно и любовно прослеживает, как проглоченный им кусок проходит через пищевод в желудок, переваривается там, попадает в кишечник… И приглашает всех в это увлекательное путешествие… Когда читатель обнаруживает, что заплутал в лабиринте авторских кишок, он уже начинает догадываться, чем закончится пищеварительный процесс и куда в конце концов он, бедный, выберется….

Петя усмехнулся, срезая кожуру с последней картофелины. Старуха, конечно, пристрастна и совершенно не права, но какая умница — так припечатать мгновенной и убийственной картинкой. Можно поклясться, что этакого пенделя Фолкнер не получал ни от одного из своих недоброжелателей.

— Чушь! — буркнул он. — Вы ни черта не смыслите в американской литературе.

— Возможно. После Толстого и Чехова мне скучно копаться во внутренностях американца.

Он промолчал, не желая ввязываться в старый спор, поставил кастрюлю с картошкой на плиту, подошел к столу и отломил кусок булочки.

— Откуда эти блага? — он кивнул на стол. — Матвей раскошелился?

— Да нет же, пенсию принесли. За месяц я совсем забываю, что существует такое удовольствие, и каждый раз бываю приятно поражена… Принесли утром, тут Роза как раз случайно забежала…

— Именно Роза забежала не случайно, — перебил он. — Именно Роза прекрасно помнит, когда вам приносят пенсию. Она забежала поживиться. Признайтесь, вы сунули ей трешку?

— Милый мой, а как же? Ведь Роза немедленно сбегала в магазин и купила продукты, я должна была поблагодарить ее за услуги.

— Так! — Он торжественно уселся на табурет, не замечая уже, как в нем просыпается обычное раздражение. — Подсчитать сейчас, сколько содрала с нас мерзавка Роза?

— «Контора пишет», как любил говорить Илюша Ильф, — сказала старуха, — который частенько сидел вот на этом табурете…

— Про Ильфа слыхали, — перебил он. — Итак, подсчитаем: что она принесла из магазина? — Он вскочил и рывком открыл дверцу старенького «Саратова» в углу под антресолями. — Так… сыр… ну, здесь полкило, это рупь с полтиной. Колбаса — рупь, не больше, масло… сметана… Итого — четыре восемьдесят, ну пять. Что еще? Конфеты?

— Петька, ты жмот и мелкая личность. Конфеты роскошные, десять рублей кило.

— Эти конфеты стоят четыре пятьдесят, к вашему сведению. Итого — продуктов рублей на двенадцать от силы. Сколько потратила мадам Роза?

— Ну, мальчик… ты что-то путаешь… Я дала Розе четвертную, она принесла трешку сдачи, и я, конечно, эту трешку не взяла. Терпеть не могу крохоборства!

— Прекрасно! — Он торжествовал, он упивался ее житейским идиотизмом. — Так знайте, что эта… эта… у меня нет слов, чтобы назвать эту…

— А ты выматерись, — добродушно посоветовала старуха.

— Эта тварь нагрела нас сегодня рублей на пятнадцать! — крикнул он так, что выстрелило в ухе и отдалось в затылок.

— Да? — удивилась старуха. — Ты подумай, как она ловко считает. Ты тоже, мальчик, мастак подсчитывать копейки. Я очень тебе в этом завидую… У меня с арифметикой всю жизнь обстояло дело худо… Не помню, рассказывала ли я тебе, что мама у нас была прекрасным математиком, она, одной из первых женщин, закончила в Киеве математический факультет. Ее сравнивали с Софьей Ковалевской…

— Слышали раз двадцать о выдающейся маме, — пробормотал он, пробуя вилкой, готова ли картошка.

— Так вот, нас было четверо детей, и со всеми мама занималась математикой. Нас никогда не наказывали, но во время занятий мама частенько выходила из себя и била меня тетрадкой по голове.

— Ее можно понять. — Он раскладывал по тарелкам картошку, исходящую влажным паром. Положил масла, присолил. Поставил чайник на плиту.

— А когда нам было лет по четырнадцати, мы — пятеро дур-подружек — собирались у нас дома раз в неделю. Шестнадцатилетняя Надя Малкина читала нам лекции о прибавочной стоимости. Мы полагали, что у нас тайный марксистский кружок… Однажды папа случайно услышал в приоткрытую дверь Надину лекцию и вечером, отозвав меня в сторонку, сказал мягко и недоуменно: «Аня, ты же не знаешь арифметики!»

— Давайте ужинать.

Он подтащил кресло с сидящей в нем старухой к столу, пододвинул ей тарелку, нарезал хлеб.

— Это что — картошка? — Она повела носом. — Очень своевременно и толково. Ты и масла положил?

— Положил…