На Верхней Масловке

Этот парк располагался на нескольких уровнях, сбегал в покатый овраг, из которого поднимались несколько величественных кипарисов, создающих естественную ограду территории «Виллы „Гланум“… За кипарисами расстилались поля, достигающие — так казалось — Малых Альп… Мы спустились вниз, побродили между стволов, потрепали по шее грустную белую лошадь, слегка промочили ноги в густой траве, и затем уже весь вечер просидели в уютной гостиной внизу, пили сухое вино и глядели в пыхающий снопами искр камин, потрескивание дров в котором перекликалось с перешептываниями дождя по крыше, и старого источника в глубине парка.

* * *

Наутро пешком отправились в Сен-Реми. Мы уже не ожидали ничего от погоды. Просыпаясь под шорох капель о стекло, уже не надеялись, что дождь прекратится к обеду. Просто, одевались, как солдаты и, как солдаты, выходили в поход: если уж выпала на нашу долю столь редкостно холодная провансальская весна, неужто мы не переборем обстоятельства?

И в этот день самым подробным образом обошли весь маленький сонный городок, разыскали дом, где родился загадочный Мишель Нострадамус, щедро одаривший заработком многие поколения толкователей его запутанных видений, выпили кофе по соседству в маленьком уютном баре, набрели на антикварный магазин — две смежных комнаты, заставленные всякой, обожаемой мною — полуржавой, отбитой, потемневшей — всячиной…

Толстый старик в первой комнате, полулежавший в огромном вольтеровском кресле, сонно следил, как мы прошли вглубь, во вторую комнату его магазина. Бровь его поднялась, когда он услышал, как мы переговариваемся, стоя возле странной деревянной доски на стене: чего на ней только не было — и звезда Давида, и свастика, и полумесяц, и змея, кусающая себя за хвост.

Тогда он поднялся с кресла, пришлепал к нам, спросил на плохом английском — откуда мы и, услышав то, что подтвердило его ожидания, сказал:

— Это не еврейский знак, это, видите, знаки всех религий, всех народов…

Мы разговорились. Он оказался евреем, живущим в Сен-Реми уже сорок лет. А вообще его род живет во Франции на протяжении жизни пяти поколений.

— У вас есть дети? — спросила я.

Выяснилось, что есть, конечно есть, — дочь и сын, но живут в Брюсселе…

Он стал жаловаться, что в этом городке совсем не осталось евреев, даже миньяна не собирается, молиться приходится ездить аж в Авиньон…

— В Авиньоне на плошлой неделе подожгли синагогу, вы слышали? — спросил он и долго вздыхал, качая головой и приговаривая что-то по-французски…

Напоследок сказал, что здесь есть старинное еврейское кладбище с захоронениями еще XV века. Только это за городской чертой, да здесь все недалеко: пойдете по этой улице, свернете на перекрестке, минуете рынок и все прямо, прямо, мимо оливковой рощи, потом дорога уйдет в поля… так и упретесь в его стену…

Мы переглянулись и решили пойти.

И минут двадцать шли по раскисшей грунтовой дороге под мелкой дождевой пылью, среди кустов полыни, крапивы, тамариска, одичавших олеандров и мальвы, среди нераспустившейся, но ожидающей тепло сирени… пока не уперлись в высокую глухую стену, сложенную из крупных камней так давно, что мох и трава с крошечными желтыми цветками выползали из выбоин и расщелин… Мы обогнули стену и вышли к давно не крашеным голубым железным воротам, запертым на замок, перекрученный железной цепью. На обеих створках ворот было выбито по звезде Давида, и на каждой — процарапана свастика.

Мы постояли, заглянули в щель между створками ворот — по периметру небольшого участка среди высокой мокрой травы, пересыпанной желтыми крошками неизвестных нам цветов, росли могучие кипарисы и как-то редко, вольно лежали несколько сохранившихся замшелых плит… Жаль, что нельзя было войти, вчитаться в истертые буквы…

Здесь, в древнем Провансе, «на берегу великой реки Роны, что омывает всю область Провансальскую» — по словам путешественника Вениамина из Туделы, прошагавшего в XII веке половину известного людям мира, — кипела еврейская жизнь; знаменитые раввины, кабал-листы, главы иешив — ученейшие люди своего времени! — комментировали законы Святого писания и вели оживленную переписку с гаонами общин в самых отдаленных уголках мира. Вполне вероятно, что на этом погосте похоронены и предки знаменитого Мишеля Нострадамуса…

Мы постояли еще, поочередно вжимая лица в щель между створками ворот, напрягаясь разглядеть еще хоть что-нибудь, словно навстречу нам мог подняться и выйти какой-нибудь «великий раввин раби Авраам, сын раби Давида блаженной памяти, знаменитый по своей деятельности, мудрости и знанию Талмуда и Святого писания, что жил в этом городе, лежащем в трех фарсангах от Марселя, — города величайших раввинов и ученейших людей в мире, в 4933 году по еврейскому летоисчислению», — что соответствует 1173 году христианской эры…

Наконец, повернули обратно…

Нет на свете ничего, более бесплодного, чем ненависть к мертвым…

Кому понадобилось в этом идиллическом городке осквернять ограду давно заснувшего и, в общем, покинутого кладбища? Как все-таки жива и настырна ненависть, как не дает она покоя тому, кто носит ее в своей груди…