На Верхней Масловке (сборник)

– Спасибо, я сам делаю Анне Борисовне уколы. Уже много лет раз в полгода я колю ей полный курс витаминов. – Он отворил дверь, но с порога вдруг обернулся и добавил, будто вспомнил: – Спасибо, Нина, вы хороший товарищ.

...Анна Борисовна смотрела в окно, в ровное серое небо, покачивающееся на дырявых ветвях. Нина стояла сзади, видела седые кудри на примятой подушке и думала о том, что, когда она только родилась, Анне Борисовне было уже шестьдесят лет...

– Я привязана к этому длинному, – спокойно проговорила вдруг старуха. – Не смущайтесь, Нина, я знаю, что вы здесь. Это я вам говорю. Садитесь рядом... – Она помолчала, отдыхая, хрипло и часто дыша, потом повторила медленно: – Привязана к этому длинному... Каждый человек своими руками лепит сюжет своего романа... Только не у каждого хватит мужества признать, что он не главное действующее, а эпизодическое лицо...

Знаете, детка, такие глубокие старики, как я, живут по своим календарям. Прожитая жизнь кружит, возвращается и настигает... В последние месяцы меня терзает память. Она летает надо мной, как ястреб, подкарауливает минуты, когда я остаюсь одна, и падает камнем на мое сердце... Это расплата... По-видимому, иным сволочам, вроде меня, память перед смертью дана, чтобы опомниться и понять...

– Анна Борисовна!

– Опомниться и понять! – повторила старуха настойчиво, останавливая Нину устало поднятой ладонью. – Я обижала близких. Всю жизнь я обижала их походя... Моя дочь... Впрочем, нет, не о дочери... Последнее время я возвращаюсь к семье – мать, отец, братья... То, что я не задумываясь отдала когда-то за творчество, за независимость, за какие-то дальние высокие берега, которые после долгого пути к ним оказались голыми скалами. И тогда я поняла, что к концу пути остается только то дорогое, с чем ты начал этот путь. Все прочее зыбко...

Я всегда отметала прошлое, обгоняла, жила впереди себя самой. Меня глодала ненасытная жадность до завтрашнего дня. До любого: счастливого, несчастного, главное – завтрашнего дня... А сейчас я лежу и часами вспоминаю ту церковь, недалеко от дома, куда мы детьми лазали через ограду. И мне не скучно. Я часами вспоминаю наш дом, обычный, двухэтажный, каких в Ростове было множество: внизу «мертвые комнаты» – столовая, зал – традиционных два зеркала, круглый стол с непременным на нем семейным альбомом фотографий... Прежде не было безобразной мебели, прежде любили форму... У нас жила бонна, немка из Риги. До сих пор я глубоко убеждена, что она плохо говорила по-немецки и хорошо – по-русски.

А еще была вековуха Людмила. Она жила неподалеку, всегда на Пасху, на Рождество приглашала нас к себе и угощала. Мы, дети, очень любили ходить на праздники к Людмиле... До гимназии нас провожал швейцар Ибрагим, добряк необыкновенный, мы его обожали. Вообще самыми честными людьми считались татары... Удивительно – все передо мной как живые. Обаяние небольшого городка! Вечерние гуляния по главной улице – дочка зубного врача, ее сестры – музыкантши... Сейчас я тянусь к ним, нет, другое – память когтит мою душу и бросает ее, как кровавый шматок, в прошлое... Именно сейчас, когда не осталось сил сопротивляться этому безжалостному хищнику... Две ночи мне снится Стасик... Мой брат... он был блестящим журналистом... Революция застала его за границей, и много лет он пытался вернуться в Россию... Наконец, когда разрешение было получено, уже в пути, в поезде, он заболел тифом и умер... Я... много лет отсылала Стасика восвояси, когда он... редко, очень редко приходил ко мне. Я отсылала, чтоб не тревожил... А сейчас не могу, нет сил... И он приходит... Аня, говорит он, мы так давно не виделись...

Анна Борисовна закашлялась, захрипела, тряся головой, пытаясь продохнуть. Нина быстро отвинтила крышечку ингалятора и поднесла его ко рту старухи. Та несколько раз жадно вдохнула. Нина накрыла ладонью ее большую слабую руку и сказала мягко:

– Анна Борисовна!.. Отдохнуть.

– Черт возьми, не понимаю вас! – воскликнула старуха с удивительной, неизвестно откуда взявшейся энергией. – Вы же творческий человек, литератор! Вы должны наблюдать сейчас превращения человеческой личности, этот таинственный переход от жизни к смерти... Это... это страшно интересно... И не делайте скорбного лица: все нормально, в моем возрасте жить уже неприлично... – Она снова закашлялась и, ослабев, молчала минут десять. Потом опять заговорила, тихо и внятно: – Моя жизнь в своем роде уникальна. Она так длинна и так изломанна, что ее можно было бы сложить, как складную линейку... Подождите! Это не бред... Я чую, кто-то и вправду складывает наши жизни, и начало совпадает с концом так верно, что, должно быть, когда я вздохну в последний раз, я же где-то вздохну впервые... Моя жизнь уникальна... Судьбой уготовано было стать мне историком, я же никем не стала... Впрочем, всю жизнь я любила искусство... Наблюдайте, детка, наблюдайте... Отчего вы не пишете роман?

– Не знаю. Таланта нет, – негромко ответила Нина, все еще держа свою ладонь на руке старухи.