На вилле у моря

Я специально произнес это шутливым тоном, чтобы не тревожить его, и вскоре перешел на нейтральную тему. Он также счел уместным сменить тему разговора и начал рассуждать о чем-то ином.

А все-таки еще в тот же день я узнал, кому принадлежали те движения, которыми я так удивительно проникся.

Это произошло вечером, сразу же после захода солнца. Как всегда, после кофе Рышард предложил прогуляться к морю. Я охотно согласился и в то время, когда он уже был готов отправиться и ожидал меня на ступенях террасы, заглянул еще в комнату за ветровкой, так как вечер обещал быть прохладным. Спустя минуту я вернулся и, достаточно экстравагантно надев на голову шляпу, встал во входных дверях, натягивая перчатки. Норский пока что меня не видел, повернувшись лицом к морю. Так в молчании прошло несколько секунд.

Затем вдруг он, явно раздраженный ожиданием, обернулся, направил взгляд в ту сторону, где стоял я, и внезапно, заслоняясь руками, словно от привидения, так попятился назад, что чуть не скатился с лестницы.

— Рышард! Что с тобой? Это же я!

Я подбежал и вовремя схватил его за руку. Он успокоился, не сводя с меня обезумевших от дьявольского ужаса глаз, словно не доверял тембру моего голоса.

— Да, это действительно ты. Что за проклятое видение! Но это движение, это твое нескладное движение, и стиль ношения шляпы так живо мне напомнили…

— Кого? — подхватил я, затаив дыхание.

— Прандоту, — произнес он, запинаясь и как бы одновременно приходя в ужас от звучания этой фамилии, которая уже пару недель как вышла за пределы наших разговоров.

И мы отправились на пляж.

* * *

На следующий день я должен был уехать. Мое пребывание у Норского, очевидно, было для него пыткой, которая становилась все тяжелее день ото дня. И поэтому, когда я заявил ему о своем намерении, в его глазах заиграл блеск внезапной радости. Он вздохнул. И я покидал виллу с легким сердцем. Здесь мне уже продолжительное время было слишком душно; атмосфера источала скрытый яд. Каждый час, проведенный в обществе Рышарда, действовал на меня как-то тревожно и все больше отдалял от меня этого странного человека.

И он очень изменился. Побледнел, пожелтел и постарел на несколько десятилетий. Пара месяцев, проведенных вместе, изменили этого энергичного, крепкого как сталь мужчину до неузнаваемости. И если, несмотря на это, он не расстался со мной раньше, то, как я считаю, только исходя из какого-то ужасного в своем трагизме интереса к тому, что его сокрушало и было связано с духом внутреннего противоречия; он словно хотел провести со мной нечто вроде поединка без вызова, без слов. Из-за своего высокомерного нрава он, сообразив, что я в некотором отношении могу представлять опасность, решил принять бой и стоять до конца.

А все-таки он должен был уступить и с плохо скрываемой радостью ожидал моего скорого отъезда. Ведь игра была выше человеческих сил, так как в нее вмешались элементы несоизмеримые, неуловимые по своей природе и потому непредсказуемые. Таким образом, исполненный ужаса, он начал отступать.

Он прощался со мной изящным образом, полным элегантности и утонченного вкуса. Уж если быть эстетом и джентльменом — то во всем.

Прощальный обед был великолепен. Стол буквально ломился от пирогов, пулярок, шербетов, мясных блюд. Сервирован он был с изысканным вкусом и глубоким чувством прекрасного. У меня складывалось впечатление, что все нынешнее прикладное искусство нашло на этом украшенном цветами столе свое полное, ошеломляющее роскошью и оригинальностью выражение.

Для меня clou[4] пиршества выступал некий вид миног[5], до коих я был страстным охотником. Помимо этого случая, я никогда их у Норского не ел, хотя он и был когда-то их пылким ценителем. Поэтому перед отъездом я обязательно хотел отведать этой превосходной рыбы, тем более что теперь выпала такая возможность. Потому как в порт как раз подоспел свежий транспорт, и их разобрали буквально нарасхват. Ничего не говоря Рышарду, я купил пару штук и велел приготовить их на кухне с уверенностью, что этим устрою ему приятный сюрприз. Но каково же было мое изумление, когда Норский, заметив на блюде мое излюбленное кушанье, обратился к слуге с вопросом, кто распорядился его подать. Я немедленно прояснил дело, извиняясь за самовольное вторжение в хозяйские дела.

— Насколько я помню, и ты был приверженцем миног?

— Да, да… правда. Но с некоторого времени по причине какой-то идиосинкразии[6] я не могу выносить их вида. Но, пожалуйста, не беспокойся. Следовало лишь обратить мое внимание на то, что ты любишь, и я бы сам отдал соответствующие распоряжения. Что же касается меня, то я предпочту своих омаров.

И он ловко схватил белой рукой клешню внушительного краба.

Немного смущенный, я принялся за миноги. Они были превосходно приправлены и источали пряный аромат.

На минуту воцарилось молчание.

Вскоре Рышард закончил обед и, запив пенистой мадерой и утерев губы, закурил сигарету.