На военных дорогах

Однажды поехал я в госпиталь. Вижу: на случайном месте, вдали от дороги, стоит белая беседка со скамейками, со шпилем — все честь честью. Вечер, кругом нет никого, а вдали пустая, никому не нужная беседка. Много на нее было загублено молодых березок. Помню, жалко мне стало эти березки до невозможности. Подошел, тронул гладкие, шелковые жердочки, а они тепленькие — словно еще живые. А на одной возле косого обруба сок застыл — как слеза. Будто плакала березка под вражеским тесаком.

Степан Иванович нахмурился, сердито кашлянул и стал сворачивать цигарку. Потом закурил и продолжал:

— Вы крепче, ребята, держите карабины в своих руках, глядите, чтобы этого больше не было…

Ну, ладно. Приехал я в госпиталь. Рука, говорят, сильно перебита, надо ложиться. А госпиталь был сортировочный. Палатки в лесу — вот и весь госпиталь. В палатках земля была застлана брезентом, а под моей койкой росли ромашки. В общем — полевой госпиталь. В нем долго не держали — подлечат немного и переправляют в тыл, кого куда, согласно истории болезни. Вымыли там меня, выдали халат. Гляжу — маленькая сестра стелет на койку простыни. Смешная девчонка: носик маленький, курносый, губы толстые, лицо круглое и сама вся кругленькая со всех сторон.

— Какой, спрашиваю, национальности — рязанская или тамбовская?

Она почему-то обиделась.

— Сами вы, говорит, тамбовский. Я из города Смоленска.

Сильно она переживала из-за своей наружности. Косыночку завязывала по-особому — кокошником, брови подбривала, старалась сама себя держать солидно, но как-то не получалось это у нее.

Плюс к тому неловкая она была, суетливая. Не умела подладиться к тамошним порядкам. То пузырек с каплями разобьет, то температуру в положенное время позабудет замерить. Крепко ей доставалось от военврача второго ранга, строгого седого старика, которому она каждое утро завязывала тесемки на халате. Звали ее Мария Платоновна, а я стал называть Машенька. Хотя она и обижалась на это, но с моей легкой руки все стали ее называть Машенькой, и осталась она Машенькой, наверно, до самого конца войны. А раненые — народ капризный, как грудные ребята, — полные сутки держали ее в заботах и хлопотах. Бывало, к вечеру выберет Машенька минутку, сядет у окошка и тихонько поет: «Ягодиночку-то учат пулемет заряживать, а меня, девчонку, учат раны перевязывать…». Бледная сидит, вовсе из сил выбилась, круги под глазами, — а поет. Кто-нибудь стонет или бредит во сне, а она поет. Но Мы на нее не обижались. Жалели. Знали, что никакого ягодиночки у нее нет, что родители ее остались где-то по ту сторону фронта и она в этом госпитале одинокая, как перст.

На другой день, как только заштопали мне руку, села она у меня в головах и сообщила всю свою автобиографию. Между прочим, сказала, что до меня на этой койке лежал пехотный младший лейтенант, раненный разрывной пулей в ногу. Коля какой-то. Всю кость ему разворотило. Совсем, говорит, молоденький, даже бриться путем не умел. На вид был худенький, говорит, слабенький, а задиристый, как петушок. Перед операцией усыпить себя не позволил. «Я, говорит, не девчонка, чтобы ваших ножичков пугаться». И не разу не слыхали, чтобы он застонал или охнул. И на операции, и на перевязках — уцепится за что-нибудь руками и молчит. Боялись, что у него откроется газовая гангрена, но ничего, наш военврач отбил от него болезнь и отправил в тыл долечиваться.

— Ой, какой сердитый! — ласково приговаривала Машенька, вспоминая про Колю. — Ой, сердитый! — и даже закрывала глаза.

Лежу раз вечером, обдумываю свою жизнь, слышу тихонько толкает она меня и сует под нос фотокарточку.

— Кто это? — спрашиваю.

— Он, — отвечает Машенька.

— Коля?

— Да.

Посмотрел, ничего особенного: обыкновенный паренек, белобрысый, стриженый, лобастый, как теленок. Но, конечно, похвалил.

— Когда, говорит, он уехал, я эту карточку нашла под койкой. Наверное, отлепилась от документа, он ее и потерял.

— А может, говорю, он нарочно ее подбросил?

— Зачем это? — удивилась Машенька.

— Чтобы оставить тебе воспоминание.

— Да что вы, — вздохнула Машенька, — на что я ему нужна, такая нескладуха.

Но все-таки она часто думала о нем. И когда военврач второго ранга получил от этого Коли длинное письмо, в конце которого младший лейтенант передавал благодарность всему медицинскому персоналу, Машенька целый день ходила сама не своя от радости и спрашивала:

— Всему персоналу, это, значит, и мне, правильно, Степан Иванович?

А на другой день кого-то из соседей угораздило брякнуть, что не вредно было бы этому Коле написать Машеньке письмо, поскольку она за ним ухаживала и по ночам не отходила от койки. Машенька сперва посмеялась на эти слова, а потом вдруг затосковала, стала задумываться и глядеть в окошко.