На войне как на войне

Саня обратил внимание, что хозяйка довольно-таки недурна. Ночью-то он ее не рассмотрел как следует, а сейчас с удовольствием поглядывал на ее высоко вздернутые брови, мягкий румянец, на полные руки, на высокую грудь. Хозяйка, перехватив взгляд офицера, покраснела и отодвинулась от Домешека, который все плотнее и плотнее прижимал колено к ее бедру.

«Уже клинья подбивает», — Саня поморщился и спросил про Щербака с заряжающим. Узнав, что они ушли за завтраком, Саня еще больше поморщился, однако ничего не сказал. Он скинул фуфайку с рубашкой и, оставшись по пояс голый, пошел на улицу. Следом за ним с ведром воды и полотенцем вышла хозяйка.

Младший лейтенант Малешкин мылся с усердием и крякал от удовольствия, хотя вода была так холодна, что у него замирало сердце. Хозяйка вылила на спину Сане полный ковш ледяной воды. Саня ахнул и завертелся, как уж, хозяйка захохотала и бросила Сане полотенце. Малешкин с таким ожесточением растирал кожу, словно собирался содрать ее с костей. Хозяйка смотрела на него, насмешливо щурила глаза, а потом, вздохнув, сказала:

— Ну и худющий же ты, хлопчик. Вылитый шкилет. В фуфайке как будто еще на человека похож, а так и смотреть не на что.

Младший лейтенант Малешкин оскорбился, и хозяйка в его глазах мгновенно из красавицы превратилась в глупую вздорную бабу.

«И чего в ней хорошего: долговязая лошадь», — думал он, глядя, как хозяйка, высоко вскинув голову, помахивая ведром, шагала к колодцу.

Саня оделся, принял командирский вид, то есть напыжился, и, придав лицу холодное выражение, старался не обращать на хозяйку внимания. Но когда она со словами: «Отчипись, сатана!» — звезданула наводчика по уху и тот пробкой вылетел из кухни, Саня перестал дуться, простил хозяйке обиду и даже поинтересовался, как ее зовут.

— Антонина Васильевна, — ответила хозяйка и так посмотрела на Саню зелеными глазищами, что младшему лейтенанту Малешкину стало жарко.

Подавив смущение и придав голосу абсолютное безразличие, он спросил:

— А муж-то где твой, Антонина Васильевна?

— А где ж ему быть? Воюет, — с такой легкостью ответила Антонина Васильевна, словно муж за хатой рубил дрова.

— За кого? За нас или за немцев? — спросил Домешек.

Лицо у хозяйки мгновенно погасло, и она укоризненно посмотрела на Домешека.

— А кто ж знает! Как ушел, так ни разу и не откликнулся.

— Если с нами, откликнется, — заверил наводчик.

— Дай-то бог, — вздохнула хозяйка и, подойдя к зеркалу, поправила волосы. А спустя минуту она была прежней: опять скалила зубы, язвила, поддевала Саню и легко, словно на крыльях, носилась по хате. Ухо у Домешека, видимо, остыло. Он не сводил с нее глаз, поминутно одергивая гимнастерку, ходил за хозяйкой по пятам и молол несусветную чепуху. А она беззаботно и заразительно хохотала. А когда наводчик увязался за Антониной Васильевной в погреб за огурцами, Сане стало не по себе. Пять минут ему показались вечностью. Все эти пять минут он страдал от ревности и проклинал свою робость. Когда они пришли из погреба с огурцами, Саня пытался по их лицам определить, что у них там было. Но так ничего и не понял. Антонина Васильевна смеялась и зубоскалила, а Домешек по-прежнему ходил за ней и все одергивал гимнастерку. Как Саня ненавидел в эту минуту своего наводчика! Он знал, что у Домешека на уме. Он же влюбился в хозяйку по-настоящему с первого взгляда, как влюблялся почти в каждом селе, в каждом доме, везде, где только можно было влюбиться.

Пришли Щербак с ефрейтором, принесли два котелка холодного супа, четыре куска мяса, хлеб и водку.

— Чертова кухня, в такую даль забрались. Пока шли, суп замерз, — ругался Щербак.

— Незачем было таскаться. Что б я вас не накормила? — говорила хозяйка, накрывая на стол. Она поставила ведерный чугун вареного картофеля, миску огурцов, миску квашеной капусты и тарелку с салом. Потом выскочила в сени, вернулась, загадочно улыбаясь, держа руки под фартуком, и под дружный возглас «о-о-о!» выставила большую темную бутылку самогонки. У Щербака от радости выступили слезы. Он восхищенно посмотрел на хозяйку, потом на бутылку и сказал:

— Ух ты, моя ненаглядная!

Никто не понял, кого он назвал ненаглядной — бутылку или хозяйку.

Даже серьёзный ефрейтор Бянкин засмеялся. Антонину Васильевну хохот согнул пополам.

— Умру… ей-богу, умру. Ну и комики! — задыхаясь, бормотала она, но, случайно взглянув в окно, притихла и, подняв палец, прошептала: — Тс-с, хлопцы! Какой-то важный начальник в папахе к нам.

— Полковник Овсянников. Вот уж некстати, — сказал наводчик и выразительно мигнул Щербаку. Тот сунул бутылку под стол.

Через порог шагнул замполит Овсянников. Снял папаху, пригладил жесткие седые волосы.

— Хлеб да соль!

Экипаж Малешкина дружно ответил: «Спасибо, товарищ полковник!» Саня вскочил и стал приглашать Овсянникова за стол.

— А что у вас вкусненького? — поинтересовался Овсянников и, узнав, что горячая картошка с огурцами, охотно согласился.

— Если, конечно, хозяюшка не против? — Он подошел к Антонине Васильевне. Она испуганно вскочила, отерла о фартук руку и боязливо подала полковнику.

— Как величать-то?