На восьми фронтах

— Вот вы, военные, ответьте мне: долго ли отступать будете? Много ль еще родной земли ворогу отдадите?

Что ответить? Тут не слова нужны, а дела. А они пока у нас, мягко выражаясь, неважные…

Но как ни была расстроена и сердита Пелагея Дмитриевна, она все же вынула из погреба две кринки ледяного молока, вынесла ковригу хлеба, нарезала сала.

— Угощайтесь, пожалуйста!..

Чем ближе к Кущевской, тем количество беженцев и угоняемых к югу стад уменьшается. Но зато чаще попадаются санитарные машины и повозки.

В кабине машины жарко, душно. Но отдыхать и прохлаждаться некогда. Нам сейчас дорога каждая минута.

Говорю водителю Георгию Геджадзе:

— Гога, можно побыстрее?

Гога прибавляет газу и тут же говорит:

— Нехорошо, товарищ батальонный комиссар (мне недавно присвоено это звание), получается. В сорок первом отступали, в сорок втором опять отступаем…

Я знаю, что Геджадзе встретил войну на западной границе. А вот теперь оказался почти что у порога родной Грузии. Отступая…

— Согласен, нехорошо получается, — отвечаю ему. — А в чем вот хотя бы ты видишь выход из создавшегося положения?

— Драться надо лучше! Командовать надо лучше! Думать надо лучше!

Что можно возразить против всего этого? Но ведь и благие пожелания нашего водителя сами по себе не выправят положения. Время покажет, что надо делать и что будет сделано.

* * *

Приехали в 17-й кавкорпус уже к вечеру. Комиссар штаба корпуса показал нам, куда поставить машину. Замаскировали ее ветками тополя, стеблями кукурузы. После этого все тот же комиссар повел нас к комкору генерал-майору Н. Я. Кириченко.

Но Кириченко был как раз сильно занят. И мы, чтобы не терять времени зря, решили пройти в артиллерийский дивизион, который располагался неподалеку.

…Окраина небольшого хутора. Собственно, хутора, как такового, уже нет, он начисто сожжен фашистской авиацией. На месте хат — пепелища, лишь кое-где на них видны полуразрушенные и закопченные печные трубы. А вот деревья странным образом уцелели, огонь лишь слегка подпалил их кроны. Цело и кукурузное поле за хутором.

В глубоких капонирах стоят орудия, накрытые сверху зеленой маскировочной сетью. Уже темнеет, но еще по-прежнему душно. И необычно для фронтовой обстановки тихо. Слышно даже, как катит неподалеку свои воды речка Ея.

Под развесистым тополем, свесив ноги в окопы, сидят кругом артиллеристы дивизиона — загорелые и почти сплошь усатые казаки разных возрастов и званий. В середине этого круга, возвышаясь над всеми, стоит и держит речь командир дивизиона Степан Чекурда.

— Сегодня, товарищи, — доносится до нас, — из политотдела корпуса получена брошюра известного советского писателя Бориса Горбатова. Она называется «Письма товарищу». И поскольку в настоящий момент мы располагаем некоторым временем, есть предложение зачитать хотя бы одно, первое, письмо…

Артиллеристы, до этого негромко переговаривавшиеся, сразу же затихают. И в этой тишине особенно громко и торжественно звучит голос Чекурды, читающего:

— «Родина! Большое слово. В нем двадцать один миллион квадратных километров и двести миллионов земляков. Но для каждого человека Родина начинается в том селении и в той хате, где он родился…»

Казаки слушают, затаив дыхание.

— «Сейчас я сижу в приднепровском селе и пишу тебе эти Строки, — читает дальше командир дивизиона. — Бой идет в двух километрах отсюда. Бой за это село, из которого я тебе пишу…

Ко мне подходят колхозники. Садятся рядом. Вежливо откашливаются, спрашивают. О чем? О бое, который кипит рядом? Нет! О Ленинграде.

— Ну как там Ленинград? А? Стоит, держится?

Никогда они не были в Ленинграде, и родных там нет — отчего же в их голосе неподдельная тревога? Отчего же болит сердце за далекий Ленинград как за родное село?»

Голос капитана Чекурды еще более крепнет. Теперь каждое читаемое им слово звучит набатом.

— «И тогда я понял. Вот что такое Родина: это когда каждая хата под очеретом кажется тебе родной хатой и каждая старуха в селе — родной матерью. Родина — это когда каждая горячая слеза наших женщин огнем жжет твое сердце. Каждый шаг фашистского кованого сапога по нашей земле — точно кровавый след в твоем сердце».

Капитан замолкает, откашливается, словно бы ему не хватает воздуха. Кто-то из артиллеристов поторапливает:

— Читайте, читайте дальше…

— «Пустим ли мы врага дальше? — продолжает командир дивизиона. — Чтобы топтал он нашу землю, по которой мы бродили с тобой в юности, товарищ, мечтая о славе? Чтоб немецкий снаряд разрушил шахту, где мы впервые с тобой узнали сладость труда и счастье дружбы? Чтоб немецкий танк раздавил тополь, под которым ты целовал первую девушку? Чтоб пьяный гитлеровский офицер живьем зарыл за околицей твою старую мать за то, что сын ее красный воин?

Товарищ!

Если ты любишь Родину — бей, без пощады бей, без жалости бей, бей без страха врага!»

Капитан снова умолк. Никто не пошевелился. И, казалось, было даже слышно, как учащенно бьются растревоженные сердца людей…

— Вот это писатель! — растроганно сказал наконец казак-бородач. — Кажное написанное слово — что твоя четкая пуля…