На восьми фронтах

Штаб 1052-го полка располагался в большом помещичьем доме. Подполковник А. И. Пешков занимал бывшую столовую — продолговатую комнату, соединенную дверями с другими помещениями здания.

Когда мы вошли к командиру полка, то увидели, что у него сидят человек пятнадцать бойцов и командиров. Поздоровались. Начинающий полнеть подполковник Пешков засуетился, усадил нас, шепнул мне:

— Специально к вашему приезду собрал. Герои из героев. О каждом можно книжку целую написать… Начал представлять находившихся в штабе:

— Емельянов Василий Алексеевич, капитан, командир второго батальона…

Встал чернявый молодой офицер с тремя орденами на груди.

— Тышкевич Василий Антонович, капитан, командир стрелковой роты…

Этот был покрепче, красивый молодец с забинтованной рукой.

— Королев Герасим Григорьевич, лейтенант, командир взвода…

Разговорились. Вначале о делах общих, ни к чему не обязывающих. Но нам-то нужен был материал для газеты, интересные и конкретные факты. Как повернуть разговор в желаемое русло?

И подполковник А. И. Пешков, видимо, понял меня.

— Товарищ Ворошилов, — обратился он к сержанту, сидящему направо от него, расскажите-ка корреспондентам, как ваш пулеметный расчет сорвал атаку вражеского батальона на Пилице.

— Да обыкновенно, товарищ подполковник, — смутился от оказанного ему внимания сержант. — Как только они пошли, мы и решили не спешить, а дать им приблизиться. Чтоб, значит, наверняка. Ну, они идут, а мы ждем. Метров на сто подпустили. А затем — с рассеиванием по фронту… Сколько положили их, сказать затрудняюсь. Комбат потом подсчитал, что не меньше шестидесяти…

— А каковы общие потери врага в том бою? — спросил я.

Ответил капитан Емельянов:

— До ста тридцати солдат и офицеров.

— А ваши потери в батальоне?

— Восемь убитых и четырнадцать раненых.

— Вражеская пропаганда утверждает, — снова поняв, к чему я клоню, сказал подполковник Пешков, — будто германский солдат имеет большое превосходство над нашим, советским. Поэтому-то, дескать, это и позволяет ему одному побеждать в бою едва ли не пятерых русских. Что вы на это, товарищи, скажете?

— Чепуха! — первым отозвался капитан Тышкевич. — Взять, к примеру, хотя бы мою роту. С того момента, как мы вступили в бои, потери роты составляют девять убитыми и двадцать два ранеными. А гитлеровцев накрошили далеко за сотню, да два десятка взяли в плен. Вот ведь какая арифметика получается.

— Разрешите, товарищ подполковник? — подал голос старшина Приходько, командир артиллерийского расчета.

— Пожалуйста, Иван Прокофьевич, — кивнул Пешков.

— Я, товарищи, хочу вот про что сказать… Мой расчет только за пять дней боев уничтожил три орудия, четыре станковых пулемета, подбил два танка и бронетранспортер. Подсчет точный, это на глазах у нашей пехоты произошло:.. В расчете же — лишь двое раненых. Так на чьей же стороне превосходство?..

Словом, разговор получился очень интересным. И главное, сам собой определил тему для будущей статьи — чей же солдат более стоек в бою, наш или германский?

* * *

Получил письмо от Федора Петрякова.

«Извините за долгое молчание, — писал он. — Оно случилось не по моей вине, а ввиду неприятных обстоятельств. В общем, я снова был ранен. И на этот раз, пожалуй, посерьезнее всех других.

Сам факт ранения, вернее, то, как оно произошло, до сих пор не дает мне покоя. Не физически, нет, физически я уже окреп. А морально. Точнее психологически…

Чтобы вам было понятнее, расскажу об этом происшествии подробно. Там, на магнушевском плацдарме, бои, как вы должны знать, не утихали ни днем, ни ночью. Гитлеровцам очень хотелось столкнуть нас в Вислу. А нам был тут дорог и крайне необходим каждый вершок земли…

Как-то мы взяли высотку. Только расставили орудия, как началась вражеская контратака. Открыли по гитлеровцам огонь прямой наводкой. Выбиваем их десятками, а они все прут. Как потом выяснилось, фашисты были вдрызг пьяные. И вот фашистов двадцать во главе с молоденьким офицером ворвались-таки на высоту. Пришлось пустить в ход автоматы и гранаты. Уложили всех до единого.

Затем я распорядился собрать трофейное оружие, а убитых гитлеровцев сложить пока в овражек, чтоб не мешали… Тут подходит ко мне сержант Цаплин и докладывает, что офицерик-то тот, оказывается, жив, нужно перевязать его. Взял я свой индивидуальный пакет, пошел вместе с сержантом. Подходим, офицерик действительно стонет, что-то говорит, показывая на живот… Я расстегнул его мундир. Так и есть, ранен в живот. Рана приличная, я наложил на нее весь пакет. «На носилки, — говорю своим бойцам, — и в санбат». Сказал, а сам повернулся и пошел. И тут-то он в меня целую обойму разрывных пуль выпустил. По ногам и пояснице. Кто-то из наших оплошность допустил: не изъял у раненого второй парабеллум…

Нет, это ж надо! Я ему помочь пришел, перевязал. А он, подлюга, начал мне в спину стрелять.

Нормальному человеку такое трудно понять. Не понимаю и я, хотя знаю, что идет война, понимаю и вижу, что такое фашизм.