На воздушном шаре — туда и обратно

Пустить или нет? Может, и ему дадут шанс? Тогда посмотрю хотя бы, какой он стал, тридцатилетний. В конце концов, про белье он наверняка давно забыл, а с таким красавцем попробовать…

Она поскорей нашла бинокль, смотрит. Лица его она, конечно, тоже не помнит, только ярко-голубые глаза и общую неотразимость. Но лица пока и не видно, видно лишь, что шар, и корзина под ним, и кто-то стоит и, кажется, тоже смотрит в бинокль.

Да, мужчина и смотрит в бинокль.

И кажется, молодой. Слишком даже молодой, совсем мальчик.

Подплыл чуть ближе — пожалуй нет, не мальчик, лет примерно двадцать пять.

Шар плывет быстро, теперь видно гораздо отчетливее. Нет, не меньше все же тридцати. Вот он опустил бинокль, какое лицо! Просто медальное, ни следа юношеской неопределенности. И глаза голубые-голубые, даже издали сверкают, как две хрустальные искры. Твердые губы изогнуты луком, а в приподнятых уголках, в углублениях, как будто намек на улыбку. И волосы, крутые светло-русые завитки облегают голову, как серебристый шлем. Неужели правда, что такой красавец на нее смотрел? Значит, она и в самом деле была тогда ничего. А сейчас? Посмотрит ли он на нее сейчас? Может, лучше все же сперва немного поговорить с ним, прежде чем подплывет ближе.

Она наклонилась и пошарила по внутренней стенке борта. Где-то тут должен быть карманчик, а в нем телефон.

Вот он.

Она выпрямилась и снова поднесла к глазам бинокль.

Он тем временем подплыл еще ближе. Теперь видно, что вокруг голубых глаз припухшие круги, на медальных щеках серые впадины, а волосы, оказывается, гораздо длиннее и не такие светлые. Пожалуй, ему уж и сорок есть.

Ближе, ближе… Вот он наклонил голову, копается, шарит изнутри по стенке борта. Подул ветерок, отмахнул с макушки негустую прядь, и мелькнула под солнцем бледно-розовая тонзура. Он выпрямился, держит в руке телефон. Теперь и без бинокля видно, что человеку далеко за сорок.

Еще десяток метров.

Или уже за пятьдесят? От носа к губам бегут резкие складки, оттягивают вниз углы рта. И нос — ведь только что был точеный, с тонко вырезанными ноздрями, а теперь расплылся, покраснел, и ноздри едва видны.

Шар плывет быстро, и ясно, что человеку этому уж и шестидесяти больше не видать. Вон как запал рот, как выдвинулся подбородок, как брюзгливо отвисла нижняя губа… жидкие серо-пегие кудри бахромой окружают гладкий бледный купол… Что это, что с ним сделали?

Ну нет, такого я не хочу, подумала она, торопливо нажимая кнопки и поворачивая ручки. Ее шар послушно рванул вверх и начал отдаляться.

— Минуточку! — донеслось до нее.

Она подбавила горячего воздуха.

— Мину-у…

Нет, надо все же поговорить, в память дивной его былой красоты.

054-0101010.

— Да, да! — Голос в трубке такой, какого она и ждала, тенор, чистый и не слишком высокий. — Куда же вы? Вы ведь меня вызывали!

— Ну, не совсем вас…

— Не меня?

— …и не совсем я…

— Не вы… да, пожалуй… Только что на вашем месте стояла молодая женщина… это она меня вызывала? Я на секунду отвлекся, и она исчезла. Это была ваша дочь? Очень похожа на вас.

— Да что вы, какая дочь! Всмотритесь получше!

А он тем временем подплыл совсем близко, опустил бинокль:

— Да, простите, скорее, ваша внучка!

Внучка?!

Он ее за бабушку принял! Видимо, зрение уже совсем никуда. К ней подплывает старик. Только зубы фарфоровые сверкают в тонкогубой улыбке. Голубых глаз почти не видно — так нависли веки, лицо пестрит старческими пятнами, из ушей пучками седые волосы.

Нет, даже не разговаривать. И не подпускать! Шар снова рванул прочь.

И как тут осуществить упущенную возможность?

Она долго не оглядывалась, а когда оглянулась, его шар колыхался уже в отдалении. Она поднесла бинокль к глазам и явственно разглядела медальный очерк его лица и две сверкающие голубые искры. Но это, вероятно, был обман зрения.

Кого теперь? Их, оказывается, было так много, несостоявшихся, даже не начавшихся, едва коснувшихся!

Опять же было лето, последнее перед концом школы, и она отдыхала с подружкой из класса в деревне под присмотром подружкиной бабки, бывшей гувернантки полунемецкого происхождения. Бабка строго следила за девичьей нравственностью, а в утешение пела им иногда рискованные куплеты, их у нее было три: «В магазине Кнопа выставлена жо… — а? что? ничего, желтые перчатки», затем «На Цветном бульваре три старушки сра… — а? что? ничего, с радостью плясали» и, наконец, «Мы пук, мы пук, мы пук цветов нарвали»… Но подружка все равно быстро завела себе кавалера из местных, подружка была маленького роста, а ей все деревенские были по подбородок.

Но дождалась и она — на волейбольной площадке появился он, городской и высокий. Именно такой, какого она тогда планировала себе в партнеры: русский, обыкновенный, спортивный, с пшеничным волосом. Увидев его, она мгновенно прожила с ним долгие годы нормальной, без комплексов, нееврейской жизни, в которой, помимо полезной трудовой деятельности, основное место занимал совместный волейбол, бадминтон и лыжи. Ах, как прекрасно будет бежать с ним на лыжах по заснеженному лесочку!