На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

— Государь, — сказал он, — я понимаю все выгоды плана моих почтенных товарищей и очень хотел бы разделить их мнение, но я позволяю себе спросить их, подумали ли они о том, возможно ли давать решительное сражение, от которого зависит судьба монархии, имея за спиной такой город, как Неаполь? Кто поручится, что он не восстанет по примеру прочих городов и не ударит в тыл сражающимся? Не так ли был взят город Палермо, а затем и Реджио? Скажу больше: возможно ли, чтобы в городе с полумиллионным населением не нашлось нескольких десятков тысяч сторонников Гарибальди, когда администрация и все члены министерства, кроме двух доблестных мужей, здесь присутствующих, покровительствуют им?

— Что же вы мне предлагаете? Покинуть совсем столицу и отказаться от власти? — прибавил Франческо с горечью.

— Покинуть столицу — да; но именно для того, чтобы сохранить власть. Войско остается преданным вам, государь; на него вы можете положиться. Соберите же его вокруг себя, удалитесь в северные провинции и там дайте битву, которая решит участь королевства. Там всё будет на вашей стороне, здесь всё против нас. Таково мое мнение!

— Но, покидая столицу, король тем самым отказывается от престола! — вскричал Боско. — Он делается уже только претендентом, а королем становится Виктор-Эммануил. Наконец, овладев Неаполем, Гарибальди может увеличить свои отряды впятеро и организовать из них настоящее войско.

— На это у него не хватит времени. Он должен будет спешить окончить военные действия, чтобы не допустить дипломатического вмешательства, которого он так боится. Его положение будет еще затруднительнее, чем было в Палермо.

Боско хотел опять что-то возразить, но король остановил его знаком и, обращаясь к де Мартино, сказал:

— Но мы еще не слышали, что думает старый друг нашей матери. Выслушаем его мнение.

Де Мартино был действительно другом Марии-Христины[348], которая избрала его воспитателем своего сына Франческо[349], и всё, что было в молодом человеке хорошего, всё это являлось в нем благодаря его воспитателю. В первый год царствования Франческо II де Мартино пользовался большим влиянием при дворе. Но вскоре его оттеснила партия Марии-Терезии, т. е. крайних реакционеров, и он был призван к участию в управлении делами государства только за несколько дней перед гибелью правительства.

— Государь, — сказал де Мартино, поднимаясь, — мнение мое будет слишком тяжело выслушать и вам, и всем здесь присутствующим, поэтому прошу разрешения не высказывать его.

— Говорите! — мрачно сказал король. — Мне столько раз приходилось выслушивать ложь, что я рад выслушать хотя бы самую горькую правду.

— Да будет воля ваша! Я не верю в возможность спасения ни тем способом, какой предлагают одни, ни тем, какой рекомендуют другие. Об этом нужно было думать раньше. Если Гарибальди так легко победить, то отчего же не сделали этого раньше, зачем дали ему горсть своих приверженцев превратить в целую армию? Уже четыре месяца ведется эта постыдная война. Было довольно времени остановить ее. А еще больше было времени предупредить самую возможность его высадки.

Слова де Мартино, как бомба, упали среди присутствующих. Насколько до сих пор заседание было безжизненным, настолько теперь оно сделалось бурным. Все заговорили разом. Боско обвинял Сальцано, Пианелл обвинял Кутрофиано, Кутрофиано — всех разом. Невозможно было ничего разобрать среди всеобщего жаркого спора. Даже присутствие короля не могло усмирить внезапно прорвавшегося потока взаимной зависти, ненависти и раздражения, накопившихся в продолжении многих лет.

Вдруг раздался протяжный, серебристый звонок. Этим уведомлялось собрание о получении депеши, так как по законам неаполитанского этикета никто не имел права ни под каким предлогом входить в комнату, где происходило тайное заседание короля и его советников.

Все мгновенно стихло. Легким движением головы Франческо приказал Пианеллу узнать, в чем дело. Очевидно, произошло нечто необычайное, потому что иначе никто не осмелился бы нарушить королевского совещания.

Через минуту военный министр вернулся бледный, держа в дрожащих руках депешу.

Король торопливо взял ее и, быстро пробежав, в изнеможении опустил руки.

Этой депешей генерал Стефано Колонна[350] уведомлял, что в Салерно — полная революция; королевские войска вытеснены и в город вступил авангард гарибальдийцев.

В зале воцарилось гробовое молчание.

Когда прошла первая минута отчаяния, королем овладел необузданный гнев.

— Нет! Довольно позора! Лучше погибнуть, чем быть посмешищем всего мира. Первый авантюрист с горстью всякого сброда может низвергнуть меня с престола моих предков! Что же после этого моя армия? Что такое мои генералы? Я сам стану во главе своей гвардии и пойду навстречу инсургентам! Господа, идите и сообщите о решении нашем всей нашей верной армии!

Но никто не двигался; никто не проговорил ни слова. Король обвел всех взглядом — и понял всё. Он упал в кресло и закрыл лицо руками.