На всю жизнь

— Действительно, — соглашаюсь я. — Пойдем лучше гадать на перекресток, Варя.

Ее брови хмурятся, она поджимает губы и цедит едва-едва:

— Греховное это занятие, противное Богу.

— Ах, Варя, ты совсем монахиней стала.

— А ты не смейся, — сурово говорит она, — каждому свое. Ты мечтаешь сделаться писательницей, а я, глупая, неученая, бездарная, пожалуй, буду монашкой.

— Перестань, милая Варя, я же не хотела тебя обидеть. А по поводу писательства оставь: я ни о чем не мечтаю, ничего не жду. Но, веришь ли, Варя, я не могу жить без большого, захватывающего дела, не могу жить так, как живут наши барышни из общества. Ах, Варя, ужасно умереть, не принеся пользы никому, — ни пользы, ни счастья, не оставив никакого следа за собою.

— Не говори глупостей. У тебя все впереди, — говорит она глухо, — молодость, здоровье, богатство, всеобщая любовь и талант.

— Талант? Ты говоришь, талант, Варя? — визжу я.

— Тише, сумасшедшая, детей разбудишь.

— Талант! Талант! Талант! — припеваю я, кружась по комнате и раздувая юбки.

Как жаль, однако, что мой талант признается одной только Варей. И никто не знает о нем.

— Пойдем же гадать, «слушать» на улицу, Варюша. Мы узнаем, по крайней мере, есть ли у меня талант или нет.

— Гадать? Ни за что!

— Ну, тогда оставь меня. Я буду гадать одна перед зеркалом.

— Ага! Не боишься! А если тебе привидится «он»? — И она делает пугающие глаза, говоря это.

— Кто это он, позвольте узнать? — осведомляюсь я насмешливо.

— Да тот, кого ты твоим богоотступным делом собираешься тешить.

— A, monsieur Нечистый! Так бы и говорила. Ничего я не боюсь, Варя. Ты научи меня только, как это гадают перед зеркалом.

— И не подумаю, греховодница. Выдумала тоже.

— Тогда обойдусь и без твоей помощи. Даша! Даша! — кричу я.

Веселая, разбитная горничная стоит передо мною. Варя презрительно фыркает и исчезает.

— Совсем испортились они характером опять за последнее время. А еще в монашки собираются. Куда им, — подмигивает ей вслед Даша.

— Научите, как это гадают перед зеркалом, Даша, — прошу я ее.

— А не боитесь, барышня?

— Ничуть.

— Тогда извольте-с.

* * *

Я сижу перед овальным зеркалом в маленькой гостиной. Против него — другое зеркальце. Две свечи поставлены между ними. Все другие огни потушены.

Я одна. Дети спят. Варя читает в дальней комнатке Эльзы жития святых. Эльза уехала еще с утра в Петербург к своим знакомым. За окнами бушует метелица. Завывает ветер. В зеркале отражается коридор огней. Это мои две свечи, повторенные бесконечное число раз в его гладко отполированной хрустальной поверхности. Ни тени страха во мне — одно любопытство. Вспоминаются институтские годы. Моя подруга Нина Бухарина всегда гадала так в крещенские вечера. Уверяла, что видела один раз Евгения Онегина, другой — инспектрису, третий — черную корову. Посмотрим, что-то увижу я. Мои глаза погружаются снова в отполированную гладь стекла.

Бесконечная световая галерея убегает вдаль, туда, где таинственно приютилась темнота. Мои глаза смотрят теперь остро и напряженно. Мои уши чутко слушают.

Раз. Два. Три…

Это часы в гостиной. Девять…

И снова тишина. Ветер на улице и ветер в трубе.

Постепенно огни свечей сливаются в два горящие факела. Глазам больно от напряжения, но оторвать взгляд от зеркала я уже не в силах. Время забыто. Окружающая обстановка перестает существовать для меня. Дум уже нет в голове, ни единой.

Что это? В зеркале что-то зашевелилось, задвигалось. Не то какой-то клубок, не то…

Вот оно ближе, ближе…

Онемевшая от долгого созерцания, я вздрагиваю и, не отрываясь ни на минуту, слежу за приближающейся ко мне фигурой. Теперь ясно видно. Это человек. Он приближается в зеркале ко мне, он спешит между рядами свечей по бесконечному коридору.

Вот еще ближе, и еще…

Я вижу сейчас его ясно. Я различаю золотое шитье мундира, широкоплечую фигуру, бледное мрачное лицо, искаженные страданием губы…

Чермилов!

Так вот он, мой суженый! Моя судьба! А я ждала увидеть другое: лавровый венок и венчание славою будущей поэтессы… О!

Я вскакиваю и, забывшись, тушу правую свечу. Но и при одной левой видение не пропадает. Напротив, оно стоит, не двигаясь, передо мною в стекле зеркала во весь рост, реальное, жуткое, близкое к правде, в двух шагах от меня, за моими плечами.

Бледное лицо, мрачные глаза и страдальческие губы. Черный немигающий взгляд впивается в мое лицо.

Невольный ужас холодит мою кожу. Я протягиваю руку к стеклу, как бы отталкивая, разрушая галлюцинацию. Потом оборачиваюсь и вскрикиваю:

— Борис Львович!

* * *

Передо мною стоит живой, действительный Борис Львович Чермилов, бледный, взволнованный.

— Простите. Я напугал вас. Но ваш лакей сказал, что вы дома с m-lle Варей. И я дерзнул без доклада войти. Ради Бога простите. Будьте снисходительны к страдающему человеку.

Он говорит отрывисто. Лицо его бело, как мел. Рука холодная, почти ледяная, сжимает мою руку.

— Что с вами, голубчик? Несчастие? Да?

Он падает в кресло и беззвучно рыдает.