На всю жизнь и после (СИ)

Дядя Рудольф усадил гостей в кресла у журнального столика, а сам сел на стул, поставив его спинкой вперёд. Кружек было две. Борис ещё не положил пакетик в свою, а кипяток в ней, казалось, уже окрасился от коричневого налёта. На столе стояли разложенные в глубоких тарелках овсяные печенья, вафли и сыр, нарезанный на разные по толщине отрезки.

— Ну, рассказывайте как ваши дела ребята?

— У нас всё хорошо. Расскажите, как вы? — живо проговорил Кирилл.

— Ну, не говори за всех. Может, Борису есть что сказать.

— Да, есть что сказать. Что происходит с тобой Кирилл? Для унта ты слишком весёлый и…довольный.

Не сделав ни единого глотка, Кирилл убрал кружку и вжался в спинку. Он опустил глаза, но продолжал улыбаться.

— Может, не будем об этом, Борька?

— Если не хотите — не будем. Мне просто интересно.

— Давайте лучше поговорим о том, кто поможет старику достать из подвала закрутки? — Дядя Рудольф посмотрел на Бориса и подмигнул незаметно для Кирилла.

— Я помогу, — отозвался Борис, — ждите сразу после работы.

Кирилл открыл рот и тут же закрыл.

— Вот и решили. Как бабушка поживает, Боря? Здоровье в гору идёт?

— Честно говоря, тащится, но улучшения есть. Слабеет она. Врачи никаких болезней не нашли, а ей почему-то хуже, потом лучше. Мы с вами уже это обсуждали, мне нужно точно знать унт она или нет.

— Ну, в этом городе старше меня унта ты не найдёшь, а я не припоминаю, чтобы твоя бабушка была в баре или якшалась с нашим братом, да и в этот дом я переехал после неё.

— Бар тоже не все посещают. Ведь для унтов без территории он не нужен, — сказал Кирилл.

— Сейчас это вопрос жизни и смерти, раньше мне просто было интересно, — будто игнорируя слова напарника, Борис говорил с Дядей Рудольфом. — Нужно как-то узнать унт она или нет. Должна быть какая-нибудь перепись.

— Зачем перепись, если за нами следит Тот, кто видит? В ней для нашего брата особой пользы нет, тем более мы все друг у друга на виду.

— Слушай, а ты не пробовал отвезти её к кому-нибудь из унтов, чтобы они оказали ей услугу? — спросил Кирилл. Он стал немного серьёзным. — Блудного в ней точно уже не распознать, но человека можно, — после короткой паузы он добавил: — Интересуюсь так, для галочки.

— Я водил её к Никите, но он ничего не почувствовал.

Дядя Рудольф вскочил со стула, и, раскинув руки, обратился к потолку:

— О, Великий ТОТ, нам нужна твоя помощь! — говорил он громко и басовито. — Является ли бабушка Бориса нашей соплеменницей? Она унт?

Все молчали, ожидая, что на них снизойдет ответ. Борис ждал его больше всех, потому что до сих пор не слышал голоса Того, кто видит. После пяти минут Дядя Рудольф опустился обратно на стул и сказал:

— Я так никогда раньше не делал. Авось сработает.

Борис ополовинил кружку с крепким чаем — стоит признать, он был ещё горячий. В последнее время его язык стал менее чувствительным, теперь юноша пересаливает, перчит, сахарит, в общем, перебарщивает, чтобы почувствовать заветный вкус. Виктор говорит, что это временно, а Борис думает, что мастер просто привык. Он положил кусочек сыра на овсяное печенье, половину откусил и принялся жевать, на вкус они были как сливочный пластилин с подслащёнными отрубями. Его собеседники тоже начали есть.

Доедая очередную вафлю, Борис спросил:

— А, какой голос у Того, кто видит?

— Как у молодого парня, который слегка картавит, — сказал Кирилл.

— Я бы так не сказал, у него голос скорее басовитый. С хрипотцой — однозначно курит.

— Хм, интересно. А вы его слышали, только когда надо было кого-то убить? — спросил Борис.

— Ну, это ни в какие ворота, — прошептал голос змейки и продолжил уже нормально, когда обратился к собеседникам. — Простите его, не знаю, что на него нашло. Он обычно так не делает.

— Не беспокойтесь, моя дорогая, — сказал Дядя Рудольф и улыбнулся. — Я вижу его насквозь. Он дрянной мальчишка, своенравный и склонный к бунту. Таких не переучишь. Кстати, раз уж мы об этом заговорили, ребята, а что для вас любовь?

Кирилл и Борис переглянулись от неожиданности, а потом повернулись обратно к Дяде Рудольфу.

— Любовь — это…жвачка такая, — сказал Кирилл и развёл руками.

— Любовь — это то, от чего не отмоешься. Она прилипает к тебе навсегда, — Борис отвёл глаза. — Я не знаю, что это. Никому в любви не признавался.

— Бабушку свою ты же любишь? Можно не отвечать и так понятно.

Дядя Рудольф встал и подошёл к серванту с хрустальной посудой и фотографиями. Передвигался он бодро и вприпрыжку. Бывший библиотекарь открыл дверцу и взял с полки книгу, которая представляла собой две одинаковые дощечки, перетянутые кожаным шнурком и покрытые свежим лаком дубового цвета. Несмотря на древнюю технологию изготовления, выглядела она достаточно свежо. Листки внутри были разных оттенков: в самом конце толстая полоска, будто опущенная в чай, а ближе к началу страницы светлели, пока не становились белоснежными. На обложке, если её можно так назвать, красовался вырезанный золотой знак, который Борис видел на груди Виктора. Дядя Рудольф открыл книгу и прочитал короткую фразу внизу страницы: