На вулканах

На вершине я не заметил никаких особых перемен по сравнению с картиной, запомнившейся мне по предыдущим визитам к кратеру. Разве что прибавилось вулканической пыли на горной клюзии - низких кустарниках с широкими толстыми листьями - и особенно на голых склонах кратера. Количество выброшенных обломков тоже, конечно, возросло после случившегося за это время извержения, того самого, что послужило предлогом для эвакуации. Однако объем камней и пыли был не слишком велик. Осмотр крупных глыб и мелкой россыпи не оставил ни малейших сомнений: все без исключения представляли собой древнюю породу! Ни одного, буквально ни единого кусочка свежезастывшей лавы. Быстро осмотрев (хватило одного взгляда) сотню выброшенных вулканом обломков, я не заметил в них ни малейших следов "свежего вулканического стекла", о значительном присутствии и даже изобилии которого (до 100%) сообщали профессора. Как они утверждали, заключение основывалось на результатах лабораторных анализов проб вулканического пепла. Но увиденное еще больше укрепило меня в первоначальном убеждении: вблизи от поверхности нет свежей магмы, а значит, нет и риска вылета палящей тучи.

Собственно, я был уверен в этом еще до подъема на вершину Суфриера, поскольку все данные, собранные оставленными на Гваделупе сотрудниками, складывались в успокоительную картину. Так, эпицентры тысячи мелких подземных толчков, совокупная энергия которых показалась столь угрожающей Томблину, не поднимались с момента начала активной фазы выше четко очерченной зоны на глубине от двух до шести километров. Что это означало? Прежде всего то, что подъема магмы не происходило. Более того, грозная магма находилась, очевидно, глубже шести километров от поверхности, поскольку, как известно, сейсмические толчки происходят лишь в крепкой породе и не могут отмечаться в магматическом расплаве. К тому же на отсутствие подъема указывало и хаотическое расположение эпицентров; в противном случае они располагались бы вдоль линий разломов, через которые расплав прокладывает себе путь наверх. Наконец, магма не могла оказаться выше зоны сейсмических очагов, то есть ближе, чем в двух километрах от поверхности, поскольку температура фумарол, которую наши химики замеряли ежедневно, не достигала 100oС, а состав газов практически не менялся. Между тем, окажись на небольшой глубине магматический расплав, температура которого превышает 1000oC, вырывающиеся из небольших отверстий и трещин газы были бы нагреты до нескольких сотен градусов. А их химический состав был бы совсем другим.

Итак, мы простояли почти пятнадцать минут у края небольшого кратера под названием колодец Таррисана. Из воронки шириной метров пятнадцать поднимались затейливые клубы пара, не позволяя увидеть, что делается на дне. Наконец к нам забрался запыхавшийся, весь в поту, профессор Аллегр. Не скрою, за двенадцать лет, что мы знакомы, между нами не возникло особой симпатии. К тому же три недели назад он получил назначение на пост директора Института физики Земли, где я возглавлял отдел вулканологии, и в качестве моего начальника отправил в Париж телекс о том, что он запрещает мне возвращаться из Эквадора на Гваделупу. Это, как вы понимаете, не способствовало улучшению наших отношений.

Обстановка на вулкане оставалась неясной, происходившего в кратере мы не могли видеть; самым разумным поэтому было бы немедленно уйти. Но, видя, как устал профессор Аллегр, я не мог отдать такого распоряжения - оно выглядело бы как мелкая месть. Поэтому я проявил слабость, позволив ему посидеть и прийти в себя.

Дискуссия тем временем не утихала. Одни приводили аргументы в пользу своего казавшегося оппонентам избыточным оптимизма, другие указывали на возрастание силы подземных толчков и на присутствие в пепле по меньшей мере 50% свежего вулканического стекла. Я уже собирался задать вопрос: стоит ли делать выводы на основании анализов пепла, который нельзя рассмотреть иначе, как под микроскопом, когда куда проще нагнуться и посмотреть на тысячи обломков, выброшенных двумя извержениями, - ими же усеяна вся вершина! В этот самый момент я и увидел среди клубов пара в кратере ударившую в небо узкую прозрачную струю... Она вырвалась под аккомпанемент пронзительного, почти ультразвукового свиста. И то и другое было очень тревожным симптомом. Я подал сигнал к бегству.

Истекло уже одиннадцать минут с тех пор, как я взглянул на часы. Каждая из них тянулась нескончаемо долго. Объективно говоря, шансов на спасение не прибавилось, но неизбывная человеческая надежда, в которой и проявляется воля к жизни, вновь зашевелилась где-то в глубинах сознания. Иначе вряд ли бы я сказал себе с невесть откуда взявшимся облегчением: "Половина миновала!" То не было попыткой отвести злой рок. Просто я полагал, что это извержение должно быть аналогично двум предыдущим, а они продолжались по двадцать минут каждое.