На выдохе сна

– Да где же граница? Вот ты Саше дверь не открыл, когда она выходила из дома.

– Да, блин, это я сплоховал.

– Да ты никому ее, небось, не открываешь. Так что ж, тебя тоже в подлецы записать?

– Слушай, я уже сбился, о чем базар идет. Ты к чему ведешь?

– Да я к тому, что теперь как поступить-то: я открыл дверь – меня в рай, а ты не открыл – тебя в ад?

– Почему?

– А почему нет? Где та граница, по которой разделение овец идет на хороших и паршивых? На ад и рай? На подлец или просто ошибся чуток? Как делить будем, брат?

– Слушай, иди ты уже. Никак делить не будем. А только если человек тварь, это и так понятно. Безо всякой твоей философии. Без овец и баранов.

– Ладно. Вопрос закрыт. Я просто хотел сказать, что нельзя огульно человека осуждать. Никто не знает, почему он в этот раз так поступил. И на какой процент он хорош или плох. Нельзя спешить. Вот, считается, что после смерти дела наши будут взвешивать на весах. Какие вниз потянут, туда человек и отправится. Вот тогда и станет окончательно ясно, кто тварь, а кто нет. И кого-то, может, эта кнопочка с подрезанием, ох, как подведет.

– Ладно, давай, Леха, выпьем за то, чтоб наши хорошие дела стократ перевесили наши плохие.

– Давай.

– Я только, знаешь, что думаю?

– Что?

– Я думаю, человеку всегда дается шанс все исправить. И это от него зависит, воспользоваться этим шансом или нет.

– Что исправить? Что тут исправишь, если уже подрезал, или дорогому человеку в душу плюнул, или квартирку отжал?

– Исправить в самом себе. В жизни-то, конечно, уже никогда ничего не исправить. Но можно исправить в самом себе. Через поступки, через мысли, через страдания и через счастье даже. Сделать вывод из своих поступков. И в следующий раз поступить по-другому. Один раз сплоховал, ну что ж, с кем ни бывает. А вот второй раз… Вот тогда и понятно станет до конца, кто ты – тварь конченая или право имеешь. Право на то, чтобы называться порядочным человеком.

– Слушай, ладно, проехали. Ты какой-то озлобленный на весь мир сегодня. Кстати, а чего у тебя стряслось-то? Ты почему вдруг с работы сорвался и примчался сюда?

Глаза Глеба затуманились.

– Да беда у нас в семье, браток. Ты мою сеструху двоюродную, Настюху, помнишь?

– Это малявку такую?

– Хм, уже не малявку. Красивая девка выросла.

– Да, помню ее. Когда тебя в армию провожали, она еще девчонкой была. Ревела, помню, все за тебя цеплялась. «Не уходи, Глебушка, миленький, прошу тебя. Останься, пожалуйста». И смех, и грех.

Глеб помрачнел.

– Из всех родных Настюха мне ближе всех. Хоть и двоюродная сестра. В детстве всегда, помню, как нашкодит, так ко мне бежит. Глаза огромные, испуганные. «Глебушка, не выдавай, миленький». И за меня прячется. Сколько раз ее защищал. Из школы, помню, забирал. Очень она меня любила. Перед друзьями мной гордилась. Как девушкой стала, немного изменилась, конечно. Скрытничать начала. Понятно, своя жизнь, секреты разные девичьи. Но все равно, каждый раз, когда к ним заходил, ужасно мне радовалась.

Глеб замолчал. Александра и Алексей тоже молчали, боясь сказать что-то невпопад. Через некоторое время Глеб продолжил.

– Я помню, как Нинка меня бросила, тошно было – просто ужас. Целыми днями валялся на кровати, пил запоем и жить не хотелось. Так вот, пришла Настюха. А я – вдребадан. И стыдно перед ней, и тошно, и противно. А она ничего. Взяла меня за руку, в ванную притащила – и под душ. В доме все прибрала, еды принесла из магазина. Потом за стол усадила, села рядом. Меня кормит, а сама ласково-ласково гладит то по руке, то по плечу. И стало мне так жалко себя и ее стыдно, что разрыдался, как ребенок. Жаловался ей, на Нинку ругался, всякие поганые слова про жену говорил. Это ей-то, девчонке молоденькой. А Настюха меня все гладит и жалеет, шепчет что-то, все гладит и жалеет. Потом спать уложила и рядом сидела. Как с больным нянчилась. Я этого никогда не забуду.

– Глеб, а что случилось с Настей? – спросила Саша.

Глеб поднял на нее мрачный взгляд.

– В коме Настя. Такие вот дела.

Саша изменилась в лице. «Боже мой, пусть это будет другая Настя, не моя!»

– Как в коме? Да что случилось-то? – спросил Алексей.

– А вот так. Мне тетка позвонила. Оказалось, в последнее время с Настюхой что-то неладное было. То ли крыша поехала, то ли еще чего. Они уж хотели к врачу ее отвести. А потом вдруг слегла, говорят. И то в сон впадет, то лежит и в потолок смотрит. Совсем слабая стала. Врача позвали, а врач ничего и понять не может. Так, говорит, ничего сказать не могу. Надо, говорит, полное обследование сделать, анализы сдать. Как полегче станет, так приходите. Или в больницу кладите. А она вдруг не проснулась. Разбудить не могут. Скорую вызвали, Настюху – в больницу. Короче, лежит без сознания, в коме. Причины врачи не говорят. Сами, видимо, не понимают.

Алексей с сочувствием посмотрел на Глеба. Потом налил две рюмки.

– Выпьем, брат?

– Давай. За Настюху. Чтоб поправилась.

Они выпили.

– Глеб, а в какой больнице Настя лежит? – спросила Саша. Душу скребла мысль об упущенном времени.