На высоте и на доле: Царевна Софья Алексеевна

– Коли дверь отворена, – кричали некоторые из них заглядывавшим в чулан товарищам, – знатно, что наши здесь были и изменников не нашли. Ступай дальше!

Не все, однако, стрельцы были так доверчивы; некоторые из них тыкали копьями в подушки и перины, не видя, однако, Нарышкиных и Матвеева, притаившихся в это время за приотворенною дверью.

– Нарышкиных нигде нет! – оповещали стрельцы своих товарищей.

– Если сегодня их здесь нет, так за Кирилою Полуэктовичем и Иваном Кирилловичем придем завтра! – кричали в толпе и, расставив по-вчерашнему кругом дворца и всего Кремля крепкие караулы, двинулись в Немецкую слободу отыскивать доктора Степана Гадена.

Сильно переполошились обитатели Немецкой слободы, мирные немчины. Немало жило их там в ту пору, и никто прежде не обижал и не затрагивал их. Занимались они в слободе более всего ремеслами. Жены и дочери их проводили время не по-московски, сидя взаперти, а ходили по гостям и веселились с мужчинами. У немцев бывали пирушки и танцы под веселые мотивы их родного вальса*. Разревелись теперь немки, завидев наступающую на слободу грозную стрелецкую силу. Страх их был, однако, напрасен. Стрельцы не тронули никого из немцев.

– Никак, братцы, жидовина-дохтур нам навстречу плетется! Харю-то его жидовскую я признаю издалека! – крикнул один стрелец, указывая рукою на нищего, спокойно шедшего сторонкою улицы около домов, с бьющим в глаза еврейским типом лица.

– Он, проклятый, и есть! – поддакнул другой стрелец, пристально вглядываясь в нищего. – Стой-ка, приятель, ведь ты Степан, или Данила, Иевлич! – заревел он, загораживая дорогу оторопевшему нищему. – Что-то больно скоро ты обнищал?

Нищий побледнел и затрясся всем телом.

– Забирай его! – крикнули стрельцы, окружив доктора Гадена, который, проведав еще накануне о возмущении стрельцов и о делаемых ему угрозах, переоделся нищим, запасся сумою и убежал в подгородный лес, а теперь, проголодавшись, пришел в Москву, чтобы запастись чем-нибудь съестным.

От ужаса у Гадена была лихорадка.

– Были мы у тебя в доме и нашли там сушеных змей. Зачем их, поганый жидовина, ты сушишь? На извод, видно, православных да на дьявольские чары? – говорили ему стрельцы.

Гаден невнятно бормотал: «Spiritus armorciae, conserva radicis et cichori», бессознательно твердя латинские названия самых употребительных в ту пору лекарственных снадобий, и растерянным взглядом, точно помешанный, обводил стрельцов, которые привели его в Кремль и сдали там под стражу своим товарищам, находившимся в карауле в царском дворце.

Несмотря на буйства стрельцов, день 16 мая миновал в Кремле гораздо благополучнее, но зато в стрелецких слободах производилась теперь страшная расправа.

– Любо ли? – кричали стрельцы, втаскивая на каланчи или высокие сторожевые башни и раскачивая там за руки и за ноги не любимых ими начальников.

– Любо! Любо! – вопили им в ответ снизу, и при этих криках летели стремглав с каланчей на копья стрельцов несчастные, обреченные на смерть, которых тут же рассекали на части бердышами.

Наступил третий день стрелецкого смятения, и опять рано поутру загудел 17 мая над Москвою набат, а на улицах раздался грохот барабанов. В одних рубахах и почти все без шапок, но с ружьями, копьями и бердышами, двинулись стрельцы из своих слобод к Кремлю проторенною ими в эти дни дорогою.

Расположились они опять перед Красным крыльцом и отправили вверх выборных бить челом великому государю, чтобы указал он выдать им Кирилла Полуэктовича Нарышкина, сына его Ивана и доктора Степана.

Долго медлили во дворце ответом. Наконец на Красном крыльце показалась царевна Софья, но уже не одна, а в сопровождении своих сестер, рожденных от царицы Марии Ильинишны.

Стрельцы встретили царевну сдержанным ропотом, который, впрочем, затих, когда она заговорила.

– Для нашего многолетнего государского здоровья простите Кирилу Полуэктовича, его сына Ивана и дохтура Степана, – сказала царевна, низко кланяясь стрельцам; вместе с нею поклонились им и ее сестры. – Пусть Кирила Полуэктович пострижется в монашеский чин, а на жизнь его не посягайте.

Стрельцы принялись толковать и спорить между собою, а царевны, стоя неподвижно на площадке Красного крыльца, ожидали их решения. Но вот шум затих, и перед толпою стрельцов выступил Чермный.

– Для тебя, благоверная государыня царевна Софья Алексеевна, – громко сказал он, снимая шапку и кланяясь царевне, – мы прощаем Кириллу Полуэктовича. Пусть идет в монастырь. Любо ли? – спросил он, обращаясь к стоявшей позади него толпе.

– Любо! Любо! – заголосили они.

– А Ивана Кириллыча простить мы не можем: зачем надевал он царскую шапку и садился на престол? Не можем мы простить и дохтура Степана: он извел отравою великого государя царя Федора Алексеевича. Пусть нам и того и другого выдадут мирным обычаем, не то возьмем их силою. Любо ли? – снова спросил Чермный стрельцов.

– Любо! Любо! – было ответом.

– Нам, благоверная царевна, – заговорил другой выборный, Петр Обросимов, – о выдаче дохтура и просить было бы не след. Он и без того наш, мы его сами изловили и сюда привели!