На взмахе крыла

Забывается день. Забывается зной.
Удлиняется тень по востоку,
Водворяется ночь неживой синевой,
Неживой синевой и далекой.

Поднимается влага от Красных песков,

Поднимается сердце — обманом,
Отрывается малым и бедным листком
От пустынной страницы Корана.

Уплывает земля. Раздвигается ночь,

Остановлено время в качаньи.
Только песня сжигается в ночь
На безводном и горьком отчаяньи.

Как бурнус, развевается звездный полет,

Под бурнусом раскинуты руки,
Только сердце араба плывет
И несет свою мертвую скуку,

В этой странной, пустой, неземной вышине

В этой лунной и призрачной дрожи —
Обрывается песнь на высокой струне,
Больше выдержать сердце не может.

«Четыре улицы — раскинутые руки…»

Четыре улицы — раскинутые руки,
Скорей беда настала бы
Под ветром, как на палубе.
И этот непрекращающийся шепот
Осенней сырости конца.

Что ныне эти жалобы?

Какие песни прокляты,
Какие руки отняты
От мокрого лица?

Затертые и смытые,

Мы знаем все — и считаны
Все капли по стеклу.
Четыре улицы
омытые
И капли тычутся
забытые
Слепые, по стеклу.

И вот — осенние стенания

По холоду воспоминаний.

«Поворачивай дни покороче…»

Поворачивай дни покороче,
Веселее по осени стынь,
Ведь в холодные, ясные ночи
Выше звезды и горше полынь.

Если ходу осталось немного,

Если холодом вечер омыт —
Веселей и стеклянней дорога,
Как струна, под ногами звенит.

Не спеша в отдаленьи собачий

Вырастает и мечется вой,
И размах беспечальней бродячий
Под высокой, пустой синевой.

Все прошло, развалилось, опало

В светлой сырости осени злой,
И взлетает последняя жалость,
Легче крыльев за бедной спиной.

«Плачут струны в призрачном эфире…»

Плачут струны в призрачном эфире,
В этом странном и звенящем мире,
Отплывают важно корабли
К берегам неведомой земли.
И встает огромная заря,
Раскрывая дальние моря.

И ночей холодный пустоцвет

Загорается на много, много лет…

«Все на местах. И ничего не надо…»

Все на местах. И ничего не надо.
Дождя недавнего прохлада,
Немного стен, немного сада…

Но дрогнет сонная струна

В затишье обморочно-сонном,
Но дрогнет, поплывет — в огромном,
Неутолимом и бездонном…

И хоть бы раз в минуту ту,

Раскрыв глаза, хватая пустоту,
Не позабыть, не растеряться,
Остановить,
И говорить, и задыхаться…

«Все более немыслим — серый свет…»

Все более немыслим — серый цвет
Над грудою разбросанных газет,
Огней тревожное мерцанье,
Соседа пьяное дыханье,
Тот дробный шепот, что разлит
Над трезвым цоканьем копыт
И это ауто-да-фе
В затрепанном ночном кафе…

Но надо ль было — серый свет,

Так много — ночи, столько — лет,
Чтобы поверить: за стихами
Всепожирающий рассвет
И утра ровный, белый пламень.