На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы

— Савва Кириллыч Борисяк, — добавил он осторожно, — просил вас тоже, чтобы вы не вмешивались. Мы восстановим порядок сами!..

Губернатор с трудом доплелся до номеров, где жила его сестра, медленно преодолел лестницу. В комнате, как всегда, было мрачно, шторы опущены. Поник иссохший фикус.

Додо в самой невообразимой позе лежала на диване, раздерганная и страшная, с закаченными под лоб глазами, и показалось ему, что она жестоко изнасилована кем-то. Из-под мятой блузки вывалилась грудь со множеством родимых пятен на ней, и сосок ее был черен, как сгусток запекшейся крови.

«Всюду — кровь, кровь, кровь!» — любила говорить Додо.

Вот теперь кровь и на ней. Только сейчас Мышецкий понял, что сестра просто пьяна, и ощутил запах сладкого рома, пропитавшего всю комнату…

Все кончено! Он заплакал и вышел, как от покойника.

8

Рано утром этого же дня, когда в городе еще все было спокойно, Огурцов надел чистую рубашку, затеплил свечу перед иконой и тронулся в героический путь.

По мере приближения к заставе все чаще стали встречаться люди, вступившие на стезю народной трезвости. За городом примкнули к толпе мужики из соседних деревень, плакали бабы, надеясь на чудо. Шли как на праздник — с песнями и гармошками.

И палило над извечным русским горем великолепное, щедрое русское солнце…

А вот и первый кабак. Народ куражился возле приветливо раскинутых дверей, ломался и кочевряжился перед собственной слабостью:

— А вот и выпью… А вот и нет! А што мне? Я человек слободный!

И выли бабы. Рыбкой заскакивали пьяницы в «монопольку», выходили, посоловев, вытирая губы подолами чистых рубах.

— Дальше… Трогай, паря! За дубками ишо причастимся. Покедова-то зарок не даден. Ей-пра, и согрешим…

Огурцов тоже не устоял — выпил, закусил ватрушечкой. Шли далее, сбиваясь с стадо, баламутя дорожную пыль. И вязли в этой пыли неумные песни. Ослабших по дороге, после неоднократных «причастий», кидали в телеги навалом, как поленья. Дребезжали по каменюгам колеса, болтались головы, как подсолнухи.

Огурцов пристроился в ногу с одним оборванцем, который неожиданно поцеловал старого пьяницу и признался, что он последователь Шопенгауэра.

— Вы можете презирать меня, — сказал он, заплакав, — но я ничего не могу с собой поделать. Как хотите, но у меня чисто индуктивный метод мышления!

— Ничего, — ответил Огурцов, — это пройдет. С кем не бывает?.. Только бы до заимки дотянуть. Там, говорят, еще не берут зарока!

И до самых монастырских ворот не брали зарока. А потому, когда прибыла толпа жаждущих исцеления, монахи часа два трудились в поте лица своего, сортируя мертвецки пьяных… Поклали на лужайке рядами, перекрестили и оставили с богом.

— До завтра отойдут… Готовь бланку писать!

Огурцов проснулся среди ночи от собачьего холода. Встал, огляделся. Не сразу и понял, где находится. Какие-то фитили горят, рядом храпит «последователь Шопенгауэра». Блестят под луной гладкие плиты монастырских дорожек.

— Похмелиться бы… — зябко вздрогнул старик.

— А эвона, — подсказали ему. — Иди к монахам. Только постучись в просвирную тишком. Поднесут, коли деньги имеешь…

Побрел Огурцов в просвирную. Мати дорогая! Вот где рай-то: почти трактир, только подают не половые, а сами монахи.

— Цыц-цыц, — говорят. — Не проговорись…

И берут за полсобаки, вестимо, в два раза дороже, чем в «монопольке». Ладно, делать нечего. Так уж на роду написано. Только бы рубль не пропить — иначе зарока не дадут.

Хлебнул Огурцов и определил:

— Разбавлена у вас святой водицей… Рази ж это по-божески? Гляди-ка, и пробка не та!

Кончилось это тем, что утром, когда погнали на зарок первую партию, дюжий монашек мстительно и грубо отставил Огурцова в сторону:

— Ты еще не тверез. Опохмелись маленько — и приходи во святости…

А деньги-то идут. То калачей прикупишь, то в просвирню заглянешь. Монахи и это учли: бойко торговали «заездами». Пьющему человеку обеда не надобно — ему бы только куснуть чего-либо, и ладно, сыт по горло.

Мелхисидек был мужик с башкой, сам из мужиков вышел, сам крепко попивал смолоду, — он душу пьяницы на ладони держал. Знал он, что надобно просить за хлеб с Мышецкого, — пьяные люди, как дети малые, — себя не помнят. Зарок не пить лишь обостряет тягу к вину. Да и зарок-то ведь не на всю жизнь берется: иной и до города не сбережется — согрешит. Глядь, жена поедом жрет:

— Опять бельма налил! Пошто мне мука дана? Эвона Пантелей-то Киковский — дал зарок, как обрезал… А ты?

У-у-у…

Только на третий день Огурцова допустили до зарока. Впускали в молитвенную партиями — по двадцать человек сразу, чтобы не чикаться с каждым. Читали отходную молитву. Иные плакали: им страшно было.

— …и разрешаются! — закончил монах, стоя на крылечке. «Разрешенных» построили в очередь:

— Тебя как?

— Петров буду. Иван, значит.

— Впервой?

— Чево?

— Впервой подвижничаешь?

— До этого пили-с…

— Гони рубль!

— Пожалте.

— Так. Дуй за бланкой!

Каждому выдали по бланку, в котором все было перечислено по порядку: кто такой и прочее. Монастырь выпускал их из своих стен — они спешили по дороге, рассуждая:

— Теперича — домой!

— Баба ждет. Извелась, чай?

— Ей-то што, бабе? Нам-то вот…