На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы

— А знаете, — вдруг рассмеялся Чиколини, — какую штуку Паскаль с ним выкинул?.. Пришел к Ениколопову и сразу сто рублей перед ним, — ррраз! Вадим Аркадьевич на радостях-то и давай его щупать. Обстукал до пяток. Часа два потратил на титулярного. Гонорарий обязывает!.. А потом Осип Донатыч штаны застегнул и говорит: «Ну, Вадим Аркадьевич, а теперь дайте мне девяносто пять рублей сдачи…»

Мышецкий улыбнулся, но разговор о Ениколопове тут же замял и больше к нему не возвращался. А вскоре султан Самсырбай прислал ему очередной подарок: бурдюк с кумысом от шестидесяти лучших своих кобылиц.

— Передайте этому джигиту, — наказал Сергей Яковлевич, — что пусть он не выкручивается. Кумыса я не пью, и мне надобно от него другое…

К вечеру пароходство сообщило: буксиры спускаются вниз по реке, чтобы подхватить первые баржи с переселенцами.

— Великолепно, — обрадовался Мышецкий и позвал Кобзева.

Между ними состоялся знаменательный разговор.

— Как вы мыслите отправку партии? — спросил Мышецкий.

— Читинские пойдут в первую очередь.

— Но это же самая малочисленная партия? Абаржи надо забить до отказа, — сразу напомнил Сергей Яковлевич. — Нелучше ли отправить сначала томскую группу?

— Нет, — настоял Иван Степанович тихо. — Путь на Читу самый дальний. Апереселенцы мечтают по прибытии на место еще отстроиться, запахать и засеять землю. Вы же сами знаете, князь!

— Да, но это несколько задержит с разгрузкой Свищева поля, — заволновался Мышецкий. — Что ж, поверю вам: начнем с читинских… Только бы Оренбург не пригнал арестантские партии. Тогда мы с вами — как кур во щах!

Кобзеввыждал момент и осторожно подсказал:

— А я все жду вашего решения, Сергей Яковлевич.

— Именно?

— Не пора ли начать подбор людей для расселения в нашей губернии?

— О чем разговор? Безусловно — приступайте. Но (Мышецкий прищелкнул пальцами) поймите меня правильно, Иван Степанович, не подумайте плохо… Голодранцев мне тоже не нужно! Постарайтесь всех нищих сплавить куда-нибудь подальше.

Кобзев сложил свои листки, долго шарил под столом рукою, нащупывая упавший карандаш.

— Я так и знал, — сказал он безнадежно. — Можете сердиться на меня, князь, но с подобным чистоплюйством нельзя начинать большое дело…

— Иван Степанович! — пытался остановить его Мышецкий.

— Нет и нет, — не сдавался Кобзев. — Я уже понял: стоит поскоблить вас немножко — и получится русский чиновник. Еще поскоблишь — и вот уже сидит передо мной русский барин!

Сергей Яковлевич обозлился.

— По-моему, — сказал он, — Ениколопов выглядит барином более меня!

— Не следует вам рассуждать вроде барина, желающего заполучить мужиков подоходнее.

— Мужики — не мои, это верно, но губерния-то — моя…

— Позвольте же мне, наконец, обратиться к вам как к человеку, которому понятны интересы государственные?

Мышецкий возмущенно раскинул руки:

— Можно подумать, что я забочусь о своем имении. Поймите: у меня — губерния!

— Опять местничество, — упрекнул его Кобзев. — Расселить здесь возможно только бедных. Как раз — бедных!

Вот этого-то Мышецкий как раз и не понимал:

— Да что это за проклятая губерния у меня, в которую надо сваливать нищету на нищету?

— А куда же девать ее? — спросил Кобзев. — Есть люди, выжатые до конца. Нет сил двигаться, и нет денег, чтобы подняться для движения. Посылать их дальше в Сибирь — это значит сознательно толкать их на гибель.

Мышецкий замкнулся, похолодел. Посверкивал стеклами пенсне.

— Так, — сказал он.

— Вот так, — поддержал его Кобзев. — Решайте…

После длительного молчания Сергей Яковлевич уступил.

— Но, — добавил он, — мне просто страшно, что рядом с нашим никудышеством — образцовые немецкие латифундии. Бог с ними, Иван Степанович, я, может быть, действительно, чего-то не понимаю…

Дома его встретила тишина. Кажется, все уже спали. Сергей Яковлевич осторожно поднялся по лестнице. В верхнем зале еще было светло.

Он тихо растворил двери и заметил, что в тени сидит женщина в черном, держа папиросу в руке.

— Додо? — не поверил Мышецкий. — Это ты, Додо?

Сестра поднялась из-за стола в облаке дыма:

— Я… Ты очень удивлен?

— Весьма… А где же Петя?

И вдруг он вспомнил, как летел мужик мимо его окна, разбросав руки и ноги, словно приколоченный к невидимому распятью.

— Господи, — сказал Сергей Яковлевич, — сохрани ты нас и помилуй… Додо, милая Додушка, неужели ты оставила Петю?

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

К тому времени мутная волна доносов, кляуз и слухов от Уренска докатилась до центра страны, и в печати стали встречаться нелестные для Мышецкого отзывы. Вот некоторые из названий этих фельетонов: «Камер-юнкер на распутье», «Тащи и не пущай!», «О соловьях-разбойниках в Уренской губернии».

Особенно нападали на него за изгнание из приюта для сирот приснопамятной Б. Б. Людинскгаузен фон Шульц. «Эта почтенная дама, — писалось в одной газете, — более тридцати лет прослужившая на ниве народного образования, презревшая удобства и блеск светской жизни, вдруг выкидывается на улицу нашим Держимордой. Редакция, стоя на страже справедливости, не побоится назвать его имя читателю: это — князь М.».