На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы

— Это верно, — суховато согласился Сергей Яковлевич. — Что-нибудь другое, но черт нам не страшен…

Он еще раз глянул на работающих бродяг, и вдруг перед ним, словно леший, с венком тины на голове, вынырнул из-под бревен усатый мужчина с побелевшими от холода глазами.

— Хрррр, — прорычал он, влезая на бревно пузом: мокрые штаны облепили его сытый выпуклый зад. — Не крррути ладью, хузаррры-ы…

Этот рыкающий голос и эта усатая морда… Казалось, еще один нажим памяти — и он сразу все вспомнит. «Однако же нет, не вспомнить».

— На Свищево, — махнул он, усаживаясь в коляску, — погоняй!..

Ему очень не хотелось ехать на Свищево поле, но он все-таки превозмог себя — поехал.

Громадная, тысяч в двадцать, ошалевшая от безделья толпа мучительно томилась на этом позорище, стиснутом насыпью железнодорожного полотна и впадиною оврага. А дальше грядками шли могилы и щербатился гнилой дранью холерный барак.

Постыло и противно выглядел здесь человек!

Раскисшие от весеннего тепла, переселенцы больше валялись на земле или бесцельно бродили от костерка к костерку.

Бабы кормили детей, отупело и без стыда обнажая свое тело; старухи с ножиками в руках «искались» одна у другой в головах, посматривая на Мышецкого из-под распущенных жидких волос — с мольбой и надеждой.

Маячившие в отдалении казаки дополняли эту картину людской беспомощности и разоренности.

Сергей Яковлевич имел неосторожность сказать:

— Завтра отправим томскую партию… Готовьтесь! Поверх пахучего людского месива будто пыхнуло чем-то горячим, словно он плеснул водой на раскаленные камни. Толпа вдруг зашумела, поднялась разом, топча под собой пламя костров и давя спящих.

Ровный гул заполнил Свищево поле, и Мышецкий увидел, как вскинули пики казаки…

Ениколопов недовольно заметил:

— Зачем вы это сказали им, князь? С порохом так не обращаются…

Сергей Яковлевич присел у стола, вкопанного в землю в тени барака, и подсчитал, сколько людей останется на Свищевом поле после отправки томской партии.

— И немало останется, — опечалился он.

— Тысяч пятнадцать? — спросили его.

— Да, около этого…

Со звоном вылетело из окна стекло. Чьи-то руки — в крови и грязи — высунулись наружу, словно ощупывая солнечное тепло.

— Я же вам говорил, — буркнул Ениколопов. — Вот и в бараке уже началось… Назад, скотина! — вдруг крикнул он и, схватив палку, долго бил по этим рукам, торчавшим среди острых осколков стекла…

— Надо объяснить людям, — подошел к нему Мышецкий с выговором.

— Людям? — переспросил Ениколопов. — Если бы здесь были люди, то, смею вас заверить, я и сам давно бы объяснил им, что отсюда никому не выбраться!

Отчаянный гвалт со стороны Свищева поля долетал до холма, на котором высился флаг с красным крестом, и теперь из барака донеслись вопли и суетливая толкотня ног.

Брякнуло стекло с другой стороны барака.

— Видите? — обозлился Ениколопов. — Теперь хоть поджигай их здесь!

Подскочила откуда-то баба (растрепанная, почти безумная), затыкалась в слепые окна, прикрывая глаза ладошкой:

— Архипыч, а Ляксей-то — куды? Слышь-ка… Ляксею скажи: завтреча томских рассадят!

Мышецкий брезгливо схватил бабу, толкал ее в загривок — обратно, в ревущую и стонущую котловину Свищева поля:

— Прочь, подлая! Убирайся…

Но было уже поздно. Где-то уже хрустнули доски, изнутри барака выплескивались душные голоса:

— Выпущай-ай… томских выпуща-ай! Изверги-и… Ениколопов, отставив мизинец в сторону, щелкнул крышкою портсигара:

— Вот, пожалуйста, ваше сиятельство. Российский парадокс! Я ему, скотине мозолистой, клизму ставлю, а он меня извергом называет… Нет, — закончил он с пафосом, — конечно же, есть что-то положительно трагическое в звании русского интеллигента!..

Сергей Яковлевич направился к дверям барака.

— Откройте, — сказал он. — Надо лишь отнестись к людям внимательнее. Это же ведь люди, и они поймут меня…

Студент-медик накинул ему на плечи белый халат.

— Сделайте это, — попросил он трогательно.

Ениколопов задержал вице-губернатора:

— Сергей Яковлевич, не входите в очках. Вас могут принять за врача.

— Ах, оставьте вы это! При чем здесь мои очки?

Ему показалось, что Ениколопов хохочет за его спиной.

— А стрелять у вас есть чем, князь?

— Я не ношу оружия… Открывайте.

— Ну и глупо.

Ениколопов двинулся вслед за Мышецким, но Сергей Яковлевич задержал его:

— Останьтесь, Вадим Аркадьевич. Боюсь, что ваше появление больных не успокоит. Лучше я один…

Он вошел в тамбур барака, толкнул дверцу — и сразу же отступил назад, сшибая рукомойник.

— Да не сюда вы! — крикнул Ениколопов. — В следующую…

Но Мышецкий уже успел заметить кладовку, заваленную — вперемежку с дровами — голыми трупами, поверх которых, измазанный чем-то зеленым, лежал мертвый ребенок.

И, наскоро перекрестившись, он толкнул следующую дверь.

— А-а-а… — встретил его гул голосов.

Ноги заскользили в чем-то противном. Вокруг, распространяя зловоние, квасились лужи холерного поноса. Сергей Яковлевич не посмел идти дальше и остался возле порога.

— Надо же иметь разум! — выкрикнул он взволнованно, и сразу что-то звонкое разбилось над ним об косяк дверей.