На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Все казалось дурным сном… Тюремный вагон, заброшенный на запасные пути, не топили. Железо промерзло, князь едва добился, чтобы принесли из присутствия шубу. Завернувшись в нее, Сергей Яковлевич топал ногами, обутыми в легкие туфли, стараясь отогреть стылые пальцы. Через замазанное белилами окно, в узоре решетки, виднелось зарево пожара. И все время стучали выстрелы, что-то ухало и перекатывалось над крышей вагона.

«Кто бы мог подумать, что все так кончится? Так ­стыдно…»

Было слышно, как, снедаемый позором, бьется в соседней камере головою об стенку полковник Алябьев. Да и было отчего биться – Мышецкий видел, как его проводили, арестованного: погоны полковника были вырваны с мясом. Зря, зря… Алябьев манифеста не ценил и вполне был бы сейчас пригоден! Своя своих не познаша.

А в другой камере, подальше, сидел Бобр, которого взяли следом за губернатором прямо с избирательного участка.

– Вас-то за что? – успел крикнуть ему Мышецкий. – Вы же миролюбец, хоругви таскали…

Холод забирался под шубу. Сергей Яковлевич напрасно барабанил в стенку, стараясь вызвать на разговор полковника, – Алябьев вдруг затихал, не отвечал, и это затишье буйного воина казалось опасным. Зато с конца вагонного коридора вовсю заливался Бобр:

– Солдати-и-ики… где же вы?.. Лю-у-уди!

Наконец эти вопли Мышецкому надоели.

– Перестаньте! – крикнул он, выставив губы в дверной «глазок». – Перестаньте унижать себя. Ведите себя с достоинством, как положено «патер фамилиас»!

– Переат мундус эт фиат юстиция! – взмолился Бобр.

Мышецкий не сразу сообразил: «Да свершится правосудие, хотя бы погиб весь мир!» И, сообразив, рассердился:

– Мир не погибнет, а правосудие свершится. Вам-то что? Вы легкая закуска на пиру общественных раздоров…

– Я боюсь, что отвезут в Тургай, а там вешают!

– Мы не те с вами люди, которых вешают… Успокойтесь.

Князь завернулся в шубу, прилег на железную лавку и, за­крыв глаза, перебрал в памяти все этапы своей карьеры: Плеве – Мясоедов – Лопухин – Ивонна Бурже – Фредерике – Дурново… Да, немало людей он втянул в свою орбиту! «Господи, дай бог, чтобы Дурново ушел в отставку, тогда еще можно спастись…» Сергей Яковлевич машинально стал сортировать все кары небесные – какая может угрожать ему? Но мысли все время сбивались на Борисяка, побуждаемые к тому раскатами выстрелов…

Борисяку, вспомнил Мышецкий, часть первая статьи сотой: «Виновный в насильственном посягательстве…» и так далее. «Наказуется смертной казнью». Так? Да, кажется, так… А тем, которые сидят с ним в депо, тем статья сто двадцать третья. Восемь лет каторжных работ! «Участие в скопище, оказавшем насильственное противодействие вооруженной силе, призванной для рассеяния этого скопища…» Так? Да, память еще не изменяет мне…

Было очень холодно, но все-таки он умудрился заснуть. И спал крепко, отмечая во сне краешком сознания пулеметные очереди и буханье пушки. Его разбудил яркий свет фонаря. Луч бил прямо в лицо, беспощадно слепя глаза, но кто светил – видно не было…

– Уберите фонарь, – сказал, морщась, – разве так можно?

Чья-то рука властно взяла его за воротник шубы.

– Тихо, – послышался шепот Ениколопова, и фонарь загас…

Возле тамбура эсер долго бренчал ключами (вернее – отмычками). Дверь, тихо взвизгнув, отворилась. Качнулись над головой уренские звезды, запахло дымом, и Ениколопов, спрыгнув первым на снег, протянул князю руку:

– Теперь сообразили? Так прыгайте!

Путаясь в полах тяжелой шубы, Мышецкий отчаянно прыгнул. Из-под вагона, меж колес, выбрались они под занавес ночи.

– Куда мы? – спросил Сергей Яковлевич, потерянный.

– Не волнуйтесь. – Снова вспыхнул фонарь. – Вы же знаете, что моя специальность – как раз российские губернаторы!

– Не до шуток сейчас, – огрызнулся Мышецкий.

– Тихо! – велел Ениколопов.

Под высокими валенками эсера громко хрустел черный снег.

– Может, вернемся и захватим полковника Алябьева? – вдруг остановился князь. – С ним что-то неладное, он сильно подавлен…

Быстро шагая впереди, Ениколопов ответил так:

– Полковник мне не нужен. Их на Руси – как собак нерезаных. А вот губернаторов всего девяносто семь человек на всю мать-Россию!

– Уж не хотите ли вы сказать этим… – начал Мышецкий.

– Будем молчать оба, – придержал его Ениколопов.

Молча дошагали задворками города до какого-то притихшего дома. Мышецкий не узнал этого дома в темноте, Ениколопов постучал, и двери открыла Сана, громко плачущая.

– Сергей Яковлевич, что же будет-то? Хосподи, боже милосердный… Хоть вы-то живы!

– Вадим Аркадьевич, – обернулся Мышецкий, – вы куда?

– Сейчас, – был краткий ответ. Ениколопов вышел.

Сергей Яковлевич грелся у раскаленной печки, глотал чай с коньяком, слушал, как не смолкает перестрелка возле депо. Сана, плача, совала ему в саквояж куски мяса, вареные яйца:

– Уж я не знаю, какие вам, варила вкрутую, все лучше, в дороге не разобьются. Соль-то вы не забудете, куда я кладу?..

Вошел Ениколопов, весь заснеженный, с небольшим сундучком под локтем. С ним – незнакомый калмык в остроконечной шапке.

– Готово, – заявил мрачно эсер. – Сейчас поедем.

– Нисява, нисява, – добавил калмык, улыбаясь.