На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

– Дума, конечно, дрянь, – говорил Иконников, кривя губы. – Но нам, образованным людям, мне думается, надобно не отвращаться от нее. А, наоборот, стремиться попасть на трибуну этой думы. И выговорить перед правительством, сплошь состоящим из евнухов, все назревшие нужды нашей изъявленной общественности.

– И вы прибыли в Уренск… – перебил его Мышецкий.

– Да, князь! Не буду скрывать. С тем и прибыл в Уренск, чтобы добиться своего избрания в думу. Мне это необходимо не ради юбилеев, не ради некролога. Но едино лишь ради убежденности в своих возможностях. Духа и сердца! Можете не сомневаться, князь…

Сергей Яковлевич, вертя в пальцах рюмку, молчал.

– А кого может выставить уренское дворянство? – спросил Иконников. – Назовите мне, князь, хоть одного кандидата!

Мышецкий встрепенулся и сразу же был вынужден сдаться.

– Никого, – согласился он. – Пустое поле…

– Подлец Атрыганьев, – продолжал Иконников, – нервнобольной Тенишев, пройдоха Алымов, обжора Батманов или… ха-ха, Куцый? «Где те отечества отцы, которых нам принять за образцы?»

– Образцов не наблюдается. И я, со своей стороны, как губернатор, окажу вам посильную поддержку…

После чего они выпили крепкой марсалы. Иконников спросил:

– Как вы находите Ениколопова?

– Приятный человек, – ответил Мышецкий. – Когда перестает играть в эсера, он просто милый господин. С ним легко и хорошо…

– Вам… привет, князь, – сказал Иконников.

– От кого? – вытянулся Мышецкий с опаской.

– Конечно же, от Конкордии Ивановны.

– Вы ее видели? – обмяк Сергей Яковлевич.

– Да, в Питере. Она процветает и говорит об Уренске с таким бесподобным отвращением, с такими гримасами…

– Вольно же ей так говорить, досыта здесь награбившись.

Был уже поздний вечер, когда Сергей Яковлевич приехал на Петуховку. Не спеша разоблачился. Кулаком взбил тощую подушку. Посмотрел на стены – нет ли клопиков? Кажется, вот один уже вылезает, привлекаемый его сиятельством.

– Петя, купите какой-нибудь гадости; неужели вас не кусают?..

Петя в соседней комнате включил лампу под абажуром, началось священное шаманство: перекладывание гравюр, любование ими, сверка по каталогам, радости и тревоги, понятные лишь коллекционерам.

– А вы не знаете Кастильоне? – спросил Петя.

– К сожалению – нет.

– Хотите – покажу?

– Ну, покажите, – отозвался Мышецкий устало.

Петя вынес к нему, бережно держа в кончиках пальцев, старинный оттиск гравюры, поделился:

– Только не хватайте руками, смотрите так… Это я купил по случаю в развале «брик-а-брак», еще в Петербурге. И, знаете, Кастильоне есть у Семенова-Тян-Шанского, а вот у Ровинского его уже не было… Это считается – большая редкость!

– Кажется, звонят с улицы, – заметил Мышецкий.

– Ну, как? – спрашивал Петя. – Вам нравится?

– Очень, Петя, нравится. Но там опять звонят. Откройте…

Это пришел почтальон – принес посылку. Небольшую, но тяжелую, обшитую холстом. Отпустив его, Петя оставил посылку на кухне, слонялся по комнатам, бегая глазами по углам.

– Что вы ищете, Петя?

– Да ножницы… шпагат резать.

– Вот же они, – показал Мышецкий, – у вас под носом.

Петя взял ножницы, ушел на кухню вскрывать посылку.

– От кого? – крикнул ему князь из своей комнаты.

– Не знаю, – ответил Петя. – Тут не написано…

От легкого сквознячка чуть шевелился утолок старинного офорта. Было слышно, как Петя взрезал дратву.

– Петя, – сказал Мышецкий, – можно один бестактный вопрос?

– Говорите, – откликнулся Петя из кухни.

– Додо, конечно, вам не пара. Детей вам бог не дал. Вот вы столько сил, терпения и денег вложили в это сокровище… Все мы, к сожалению, смертны, и – кому вы оставите все это богатство?

С треском Петя вспорол холстину, покрывавшую коробку посылки.

– Не знаю! – крикнул. – Я об этом еще не думал…

Было слышно, как со скрипом вылезали из посылки гвозди.

– Петя, – сказал князь, снимая обувь, – а если мы с вами…

Лопнули уши, обожгло нестерпимым жаром, ослепило глава – чудовищно и нестерпимо. Ад! И стена комнаты вдруг, пошатнувшись, пошла прямо на Мышецкого, рушась сверху…

Очнулся почти сразу. Хрустела и визжала под ногами штукатурка, шуршащая обрывками обоев. Пустые окна, без единого стекла, страшно глядели в ночь Уренской губернии, и там, за окном, словно ощупывая мир, шевелились черные руки деревьев.

– Петя-а-а! – И чиркал спичку за спичкой, отбрасывая…

Шурин его, мукомол и чудак, каких свет не видывал, лежал на полу, а над ним вонзились в стенку отброшенные взрывом ножницы. Булькали изо рта Пети громадные кровавые пузыри. Одна рука его завернулась за спину, а вместо второй, оторванной по локоть, торчала розово-белая чистая кость.

– Великие мужи! – зарыдал Мышецкий. – Я не достоин созерцать вас, но вы… вы укрепляете мой дух…

Так когда-то говорил Петя, и это вспомнилось – сейчас.

Заливались трели пожарных троек. Свистела, сбегаясь на Петуховку, полиция. Мчались люди по улицам, стучали калитки. Первым, держась за плечи кучера, прилетел на коляске Дремлюга.

– Целы? – закричал жандарм, остервенело крестя себя. – Целы?