На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Дребезжа прикладом о ступени и неловко дергаясь, в паровозную будку поднимался солдат.

– Куда прешься, деревня? – сразу накричал на него Казимир.

– Как куды? До Уренску… ротный велели с вами ехать.

– Да не здесь же, не сюда! Лезь на тендер… А на паровозе только мы. Вон на уголь садись и катись, как по маслу.

– Эва! – растерялся солдат среди блещущих медью кранов, которые шипели и брызгались паром; однако послушался и покорно расположился на тендере.

– На ходу-то, – шепнул Костя, – заколеет от холоду.

– Мне ли жалеть его, – ответил Казимир. – Такая скотина приедет в Уренск, так думаешь – нас пожалеет? Черта с два…

С песнями двинулся карательный эшелон. Руку Казимира трясло на отжатом до упора реверсе. Костя взмок от пота, кидая уголь. Опаленными губами ловил носик чайника, болтавшегося на веревке. Со свистом летела мимо раскрытых дверей запурженная степь. Редко-редко мигнет вдалеке огонек – и снова тьма, глушь, забытье…

– Ты что задумал? – спросил Костя. – Или ноги тебе мешают? Смотри, Казя, без мослов жить неважно.

– Ноги – ерунда, коли башка трещит. Пошевеливай!..

– Мое дело маленькое – шевелю да шурую.

– А я тебя отпущу на подъеме, на малом ходу. Пар наберу сам!

– А – ты как?

– Не твое дело? Шуруй, Костенька, шуруй…

Прикрыв козырьком окно кабины, Казимир вглядывался в наплывающую тьму простора. Теплая грудь локомотива с шипением неслась, мощно прессуя перед собой воздух. Мелькнул в луче прожектора верстовой столб.

– Какой прошли? – спросил Костя.

– Девяносто шестой! – прокричал Казимир.

– Поют бугаи наши… – прислушался Костя. – Двадцать шесть лет живу и не перестаю удивляться. До чего же чудесная жизнь в России: одни и те же поют песенки, а друг друга вешают.

– Это верно, – кивнул Казимир, – нам хлеба не надобно: друг друга жрем и тем сыты бываем…

– Казя! Сколько же народу погибнуть должно? Сотни…

– Нет, милый, борьба будет лютой, и тысячи падут. Тысячи падут, ты это так и знай…

Бился в буфера, напирая сзади, тяжеленный тендер с углем. Бренча о стенки, тыкался пузатый чайник, брызгал водой на плечи.

– Костенька, – сказал Казимир, – ну-ка, что наш пассажир делает?

Кочегар откинул брезентовый заполог, позвал:

– Эй, земляк! Ты из каковских будешь?

– Мы-то? А мы таковские…

– А полк-то ваш какой?

– Уширванский! – ответил солдат. – Небось слыхал? Литавры серебряные за храбрость имеем.

– Оно и видно, что на знамени вашем – ухо рваное!

Костя снова закинул брезент, сказал Казимиру.

– Не околел пока… Ничего, пускай портянки просушит!

Затопленные маслом рифленые площадки дрожали под ногами. Ходуном ходило горячее и стылое железо паровоза. Казимир глянул на манометр, потом – в окошко:

– Девяносто седьмой… Подъем! Готовься… Костя швырнул лопату назад – за спину:

– Греби сам тогда. Ладно! Куда идти?

– Здесь проселок будет недалече – на Курбатов. Оттуда выбирайся прямо на Ветрищенск. Буду ждать… Ну, целуй, Костенька!

Поцеловались напоследок обветренными, шершавыми губами.

Костя с грохотом отодвинул дверь. Летела перед ним ночь.

– Страшно, – сказал и сел. – Кабы не темно…

– Прыгай!

Запахнув одежонку, Костя пропал во тьме. Казимир долго смотрел в даль, осыпанную золотыми искрами. Ничего – ни тени, даже ни пятнышка: кругом темно и ровнехонько. «Снег глубокий, – рассудил про себя. – Выползет…» Взял лопату – набил ненасытные колосники. Нагнал пар до предела. Подъем кончался – сейчас начнется спуск и разгон. Рука оставила реверс, обмотанный тряпкой, и паровоз был доверен отныне самому себе…

– Эй, уширванский! – окликнул он солдата на тендере. – Сейчас вот машину раскрутим побыстрее, так ты и погреться сможешь.

– Ой, вот спасибо! Вот спасибо!

– На здоровье, – и Казимир снова закинул брезент.

Скинул сапоги, переобулся в валенки. Сказал сам себе: «Это не беда…»

Пресня пала, но еще держатся Чита, Красноярск, Кавказ.

Еще не сказано последнее слово. Флаги революции, до времени свернутые на груди бойцов, вновь развернутся над Россией.

«Так будет!»

Прыгнув с паровоза, Казимир падал в свистящую снегом темноту…

…Эшелон шел и шел, потом сбавил скорость. Наконец замер. Теплая грудь локомотива вздохнула последний раз. В будку поднялся офицер, глянул в тендер:

– Эй, где вы?

А вокруг – ни огонька, ни деревни, до Уренска еще двести верст. Ни в Тургай, ни в Уренск! Стали…

Между Уренском и Тургаем застрял одичалый лагерь карателей – без воды, без хлеба, без дров, без водки. И быстро зарастали бородами мрачные люди в серых шинелях.

Генерал Аннинский вызвал прапорщика Беллаша к себе – на двести восьмой километр. В палатке генерала было душно от кошм, он показал рукой на единственный табурет. Беллаш сел и сообщил, что пути между Тургаем и Уренском забиты, как пробкой, замерзшим эшелоном.

– Днем раньше, днем позже, но они придут, – ответил юноше генерал. – Не об этом будем думать… Я старше вас, умудрен опытом жизни, и я не мешал вам производить социальные эксперименты. Сейчас вы должны послушать меня, как сын отца…

Беллаш почтительно встал и стоял в продолжение всего разговора, как сын перед отцом, как прапорщик перед генералом.