На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Сергей Яковлевич протянул свою карточку.

— И на завтра, — спросил, — вырежьте… умоляю!

— Нельзя, гражданин. Только на сегодня.

— Умоляю. Мне так далеко идти… так далеко я собрался!

— Нельзя…

И качались чаши весов, отмеряя его судьбу. «Точно!»

Рывок голодной руки, и хлеб исчез под полою. Грелся.

Все! Теперь он готов… Хлеб с ним. Дорога дальняя…

И уж Отечества призванье
Гремит нам: «Шествуйте, сыны!»

И началась дорога — как юность…

По Рузовской — на Загородный, вдоль Введенского канала, на льду которого лежали безвестные мертвецы. И выбрел на Фонтанку. Вот и полукруг бывшего министерства, где его пестовал Плеве, где поучал его Дурново… «Мимо!»

Качались на мосту чугунные цепи — в изморози. Тихо, тихо.

И редко встретится прохожий, едва шагающий вдоль стен. Время от времени пролетит снаряд над головою. Где-то разорвет крышу, вопьется внутрь, буравя этаж за этажом, и разнесет несколько квартир, сея смерть защитникам русской цитадели… «Мимо!»

Четыре коня, вставшие дыбом на мосту, не стоят на прежнем месте, горделивые, — война упрятала их под землю. Они еще встанут, и человек, во всей красе своей и мощи, усмирит дикую силу. Так было — так будет. Иначе и нельзя… За Невским проспектом, возле цирка, где трубил, умирая от голода, какой-то зверь, он решил съесть весь хлеб. И съел… Мелькнул за поворотом шинелью военный.

— Товарищ… — позвал его Мышецкий, но голос был так слаб, так прозрачно он растворился в морозном воздухе, что военный даже не обернулся на этот зов…

Больше нет хлеба — пора заворачивать на Литейный.

Но сугробы на перекрестках так высоки, так вязнет в них тело, что пришлось тащиться прямо: вдоль Фонтанки — в сторону Летнего сада. Рыцарский замок Павла Первого, розовея мрамором, высился из-за дерева. Чудились от кордегардий, заколоченных наспех досками, кованые шаги в ботфортах. Павел, Павел… «Мимо!»

И вдруг, словно озарение юности, выросла перед ним длинная стена дома. Дома, о котором он даже забыл в эти годы. Вот отсюда, из этих стрельчатых окон, глядел когда-то он юным отроком на увядание Летнего сада. И звучала музыка из раковин, и плыли по воздуху зонтики нарядных дам, и долго не мог он заснуть в такие вечера, ворочаясь в постели своего дортуара…

Вот оно! Средь снежных сугробов стояло Училище Правоведения, отсюда он вышел в мир, сюда и пришел нечаянно… «Боже, какой длинный путь!» — И круг жизни замкнулся.

Хлопая большими валенками, с автоматом подмышкой, шагал вдоль стен солдат в полушубке — совсем молоденький.

— Сынок, — сказал ему Мышецкий, — пусти старика…

— Посторонним нельзя, дедушка.

— Согреться мне… Я скоро уйду совсем…

Они стояли возле самых дверей, а из трубы шел дым: там тепло, там люди, там и умереть бы… Просился он — пусти!

— Что с тобой делать? — пожалел его солдат. — Ну, так и быть, зайди. Только мне лейтенант шею намылит.

И помог открыть тяжелую, промерзлую дверь…

Часовой был молод, он приехал на защиту Ленинграда из далекой Хакасии, ему еще снились табуны лошадей и монисто в косах девушки. Там, в Хакасии, хорошо, а вот тут… «Нет, тут тоже хорошо!»

И летели с воем, распарывая тишину, снаряды… «Мимо!»

Глухо ворча мотором, выкатился грузовик с тремя солдатами.

Блеснули автоматы в их толстых варежках.

— Куда, ребята? — крикнул часовой.

— На Софийку…

— А чего там?

— Гады объявились… Сейчас брать будем!

— Ну-ну, берите…

Холодно часовому, метет от Летнего сада, в прорези деревьев видно безлюдье Марсова поля — поля военной славы, поле парадов и знамен побед русских… Там Суворов — со шпагой!

Скоро часового сменили. Радуясь, что можно согреться, вошел солдат в высокий вестибюль, где стреляла жаркими искрами печурка. Зубами он стянул заиндевелые варежки, сунул к огню большие красные руки. Руки человека — усмирителя диких коней…

Отогрелся и — спросил:

— А старичок-то, и-де? Чего-то его не видать.

— Вынесли его. На двор его вынесли…

Задумался солдат. Подошел молодой лейтенант — дежурный.

— Ты больше посторонних не пускай… Слышишь?

Жизнь его закончилась хорошо. Даже очень хорошо…

Сейчас он лежал на дворе, посреди сугробов, и руки его были вскинуты от локтей, а пальцы растопырены.

Ему никто не закрывал глаз, и он продолжал смотреть ими.

Высоко и далеко — в последний раз.

Вот так он будет смотреть еще до утра, встретит рассвет над городом, а потом приедут и его заберут. И куда-нибудь отвезут.

Но это уже неважно — это не главное в жизни человека.

Важно то, что он остался здесь. И никуда не ушел…

«Зачем уходить? Совсем не надо… Лучше раствориться, быть маленьким и незаметным, но быть здесь… среди своих!»

Летели над впадиной дворца снаряды. Он уже не слышал их завываний. Они ему не грозят… «Мимо!» Как всегда — мимо.

Мороз ударил у ночи. Иней запал в зрачки, пусто глядящие.

И отсветы далеких пожаров плясали в них.

А над ним стоял не умирающий город.

Город его юности и старости, вечный, как сама Россия…

И остался один я, чтобы возвестить тебе.

Знайте же об этом, сидящие сейчас у огня.

И никогда ничего не бойтесь.

А мне про вас уже давно ведомо: все сбудется, как вы хотите.