На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

Дремлюга загорел в это лето, как черт в преисподней. Снял капитан фуражку — лоб совсем белый. Улыбнулся директору и генералу широченным, как у лягушки (от уха до уха), ртом.

— Господа, — предложил Смирнов, — может, в «Аквариум» прокатимся? На холодке и обговорим.

— Благодарю. Но я должен вернуться в степь… Господин капитан, — спросил Аннинский, — у вас лично до меня есть дело?

— Нехорошо получается, — начал Дремлюга, — совсем народец исшалился. И вижу прямое попустительство начальства… Надо бы кое-кого из депо разогнать!

— Точнее, — сказал Смирнов, почесывая жирное ухо.

— Вот, например Ивасюта есть такой…

— Это слесарь наш, — напомнил директор Аннинскому.

— Опять же и машинист Хоржевский мутит. Такой уж славный был, родителям на утешение, мальчик Боря Потоцкий, а что теперь? Сегодня он от гимназии отбился… А — завтра? Бомбу швырнет?

Аннинский нетерпеливо выслушал жандарма.

— Конкретно! — сказал. — Что вы имеете ко мне, капитан?

— А к вам, Семен Романович, особые претензии. Ваши офицеры тоже не помрут от лояльности. Разве ихнее это дело — с рабочими якшаться? Чего они там по углам шепчутся? Какие у них секреты?

— Что вы сорочите, капитан — обиделся Аннинский. — Мои офицеры — не чета иным: они имеют честь принадлежать к Инженерному корпусу, и сама служба связывает их с рабочими. Если кто гайку не так резьбит, мой офицер сам встает к станку и показывает, как надо! Не общаться с рабочими они не в силах…

— Ну, хорошо, — уныло сдался Дремлюга. — Оставим офицеров. А вот — мастеровые… Господин Смирнов, выскажитесь!

Очень не хотелось тому высказываться: термометр залез уже под тридцать градусов выше нуля, сейчас бы пива…

— Капитан! — сказал он отчаянно. — Вы газеты-то читаете?

— Допустим, читаю…

— Чего добиваюсь я, вы знаете? Я старый сторонник свободы совести. За это меня еще в институте к ректору вызывали… Так не опережайте же министров! Ведь и дурак ныне ведает, что в столице уже заняты вопросом гражданской свободы… Ну, посадите, кого вам хочется! А завтра… завтра опять выпустите?

— И, наконец, — подхватил Аннинский, — я гоню уже двести восьмую версту… Дорога государственного значения! Важно для престижа России железной трассой рассечь глубину дикого материка… Я не дам вам трогать офицеров. Но постою и за рабочих! Они нужны: без них дорога заглохнет.

— И еще, — добавил Смирнов, воодушевляясь. — Уренская губерния ныне, за отсутствием губернатора, подчинена соседнему, Тургайскому генерал-губернаторству. Вот вы, капитан, и обращайтесь прямо к генералу Тулумбадзе! А мы-то при чем?

— Я знаю, — поднял глаза Дремлюга, затюканный, — генерал-губернатор тургайский меня поддержит.

— А вот приедет скоро князь Мышецкий, — намекнул Аннинский, — и поддержит нас… Вы согласны? А служить-то вам, капитан, не с Тулумбадзе предстоит, а с Мышецким Сергеем Яковлевичем!

— Мы еще посмотрим, господа, — поднялся Дремлюга, — кого поддержит князь Мышецкий!

Жандарм обиделся и, набычив толстую шею, бормоча, удалился.

— Ну, давайте теперь о деле, — начал Аннинский. — Вместо креозотных я получил шпалы в хлористом цинке…

Хорошо ездить на паровозе, но плохо его чистить. Черт старый, большой и горячий, час едешь — два потом вытираешь.

Казимир выбрался из-под раскаленных колес, к нему подошел прапорщик Беллаш:

— Здравствуйте, Казя, генерала вы в степь повезете?

— Нет, Варенцов поедет. А я смену закончил…

Офицер взялся за поручни, стал подниматься в будку.

— Там, за манометром, — подсказал Казимир. — Для вас! Через минуту прапорщик — оп-пля! — спрыгнул с высоты.

Из управления депо как раз вышел Аннинский, окликнул офицера, и Беллаш, высоко прыгая через рельсы, подбежал к генералу.

— Семен Романович, новенькое, — сказал он…

Из рук в руки передал пачечку брошюрок. Аннинский, как ни в чем не бывало, сунул их за отворот мундира. А Казимир еще долго чистил свой паровоз, пока не пришел сменщик Варенцов.

— Павлуха, — сказал ему Казимир, — тебе генерала везти. На двести восьмую… К утру вернешься!

— Тю его! В такую даль гонять…

— Ничего. С нашим генералом поедешь на полный цилиндр. А будешь вечером в степи, зайди к табельщику Герцыку… Знаешь его?

— А что?

— Там пакет у тендера. Так ты его Герцыку передай… ясно?

Солнце еще стояло высоко над Уренском, когда Казимир вернулся домой, — вот и машет сирень навстречу. Редиска стреляет хозяину зеленым хвостиком: мол, вот я какая, ты меня сорви!

— Глаша-а, — позвал Казимир жену.

Пусто. Видать, вызвал в больницу Ениколопов (Глаша сестрой была при нем). Сунулся в печку, извлек горшок. На огороде луку нарвал, покрошил. «Чего бы еще?» Пошел в сарай, вынул из-под наседки теплое яйцо, успокоил курицу:

— Ну-ну, не квохтай, дура: такова уж твоя доля…

Совсем нечаянно пришел гость.

— А-а, Боря! Во, как раз яичко сварил… Не желаешь ли?

Гимназист Боря Потоцкий, красивый носатый юноша с густыми темными бровями, присел возле стола на лавку.

— Спасибо, — сказал. — Кушайте сами, а мне неохота.

— Ну, тогда посиди. Я только из депо. Не ел еще.

— Казимир Антонович, — и Боря пошевелил пальцами, будто листая книжку. — А… чтиво новое предвидится?

— Приготовил, Боря. Поем — дам…