На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона

В конце Гродненского переулка была глухая зловонная нора. А в этой норе, пыхтя и злобствуя, проживал издатель газеты «Гражданин», романист князь Владимир Петрович Мещерский.

— Неприлично, — сказал Сергей Яковлевич, невольно краснея.

— Ах, не все ли вам равно? — отвечал Бертенсон…

В обеденном зале Яхт-клуба появились два новых лица: князь Валентин Долгорукий и турецкий атташе Азис-бей, прикомандированный к полку кавалергардов.

— Атташе! — сразу позвал его Бертенсон. — Покажите-ка мне ваш дурацкий палец.

Валя Долгорукий как-то быстро увильнул в кабинет, где обедали дипломаты. А турок, осияв всех белоснежной улыбкой, протянул Бертенсону распухший, как бублик, палец.

— Упал с лошади, — сказал он Мышецкому чисто по-русски.

— Вы знакомы? — кивнул Бертенсон. — Князь Мышецкий, губернатор Уренского края…

— Где-то и когда-то, — засмеялся Азис-бей. — Но я слышал, что окраинам России не везет: одного повесили, другого взорвали, а третий…

Доктор так потянул вывихнутый палец, что смуглый лоб атташе сразу залился от боли потом.

— Не лезьте куда не надо! — грубо заметил Бертенсон. Сергей Яковлевич взял в руки визитку Жеребцова.

— Я все-таки пойду, — сказал. — Неудобно…

Жеребцов при появлении князя почтительно привстал:

— Вы столь любезны, князь, весьма вам благодарен…

— Я к вашим услугам, сударь.

— Видите ли, князь, — начал Жеребцов глубокомысленно, — я и моя жена, урожденная княжна Кейкуатова, решили провести остаток дней на лоне природы — в Уренской губернии.

— Имение у вас — родовое или благоприобретенное?

— Благоприобретенное, — ответил Жеребцов, и Мышецкий подумал: «Благоуворованное…» — Состоит же оно в Запереченском уезде, и вот… Я и моя жена, урожденная княжна Кейкуатова, решили, так сказать…

— Простите, — обрезал Мышецкий, — что вас интересует?

— Да разное, князь… Вот, например, и мужики! Ныне они что-то суетятся. Так вы, милейший князь, как губернатор, не подскажете ли нам — не опасно ли ныне забираться в глушь?

— Пока я находился в губернии, — ответил Сергей Яковлевич с раздражением, — волнения ограничивались только городом. А отсюда, из Петербурга, я не могу поручиться вам за уезды!

— Э-э-э, — проблеял Жеребцов, — еще один пункт, и останусь вам признателен… Скоро и дворянские выборы! Слышал я, что губернский предводитель Атрыганьев не совсем соответствует. А я, как человек послуживший, чиновник еще «старого шлагу»… Да и жена опять-таки урожденная княжна Кейкуатова!

— Извините, господин Жеребцов, — обозлился Мышецкий, — но мое положение отныне таково, что я навряд ли вернусь к своим обязанностям уренского губернатора. Желаю доброго пути — вам и особливо вашей супруге, урожденной княжне Кейкуатовой!

С тем он этого дурака и оставил. Вернулся за свой стол.

Бертенсон взял с него слово, что князь обязательно навестит его в Мариенгофе, где доктор собирался встретить золотую осень. И, откланявшись Мышецкому, напомнил:

— Вы можете судить меня вкривь и вкось, но я все-таки советую вам, как другу, посетить князя Владимира Петровича в его дыре. Иначе, боюсь, эта котлета-фри будет вашей последней котлетой в жизни, которую вам подали как камер-юнкеру его императорского величества… Итак, до встречи в Мариенгофе!

Теперь осталось лишь разобраться с Валей Долгоруким, столь явно увильнувшим от встречи… Валя — дальняя родня по матери, десятая вода на киселе. Но еще не так давно родством на Руси дорожили, имея привычку всех называть «кузенами». Пути Мышецкого и Долгорукого были разные: оба из обедневших Рюриковичей, но Валя еще ребенком был взят в Зимний дворец, чтобы играть с малолетним наследником, и вот теперь они выросли: наследник стал царем, а Валя — лейтенант флота (и друг царя). Сергей же Яковлевич — иная статья: правовед, что-то пишет, что-то считает, от двора далек.

Небрежение Вали было непростительно, и Мышецкий распахнул двери в дипломатический зал.

— Валя! — резко позвал он друга. — Я тебя жду…

Лейтенант вышел к нему. Сели. Помолчали.

— Тебе не стыдно? — спросил Мышецкий. — Это же свинство, Валя, в детстве ты дружил не только с Ники, но и со мною тоже… Наконец, наши родители…

— Да оставь, Сережа, — смутился Валя. — У тебя нелады, я понимаю, как это надоедно, и решил просто не мешать тебе. А ты меня позвал — и спасибо! Рад тебя видеть.

Сергей Яковлевич не знал, как начать разговор о главном.

— Ты по-прежнему при его величестве? — спросил.

— Да. Ники плох. Мне трудно. Его рвут в семье — мать и Алиса. Сенат тянет туда, Витте — сюда… А я устал.

— Устал… за царя? — улыбнулся Мышецкий.

— Знаешь, Сережа, — огляделся Долгорукий вокруг, — это ведь большое несчастье, что я связан этою дружбой…

Мышецкий выслушал Валины обиды и заговорил о своем:

— Ты должен помочь мне. Я напишу его величеству подробное изъяснение своих поступков, а ты, Валя, передай…

— Нет, — тихо ответил Долгорукий. — Я этого не сделаю. Царя нельзя тревожить. У него нет свободной минуты.

— Но у него есть же время на то, чтобы быть царем!

— Сережа! — вспыхнул Долгорукий. — Не надо следовать дурным примерам. Ты говоришь «царь», как о простом чиновнике. А ведь цари все-таки — это… цари!