На заре новой эры. Автобиография отца виртуальной реальности

Внезапно мне очень захотелось туда поехать. Почему? Отчасти из-за очарования авангардных журналов, которые я читал в библиотеке. Отчасти из-за увлеченности творчеством Конлона Нанкарроу[26], синтезаторами и экспериментальной музыкой. Нет, на самом деле, совсем не из-за этого. Мои родители были в Нью-Йорке художниками просто потому, что им так захотелось. Я должен был пойти по стопам матери.

Деньги стали огромной проблемой. Расценки за обучение в Нью-Йоркской школе искусств по сравнению с Университетом штата Нью-Мексико кусались. Отец взял ссуду под залог купола.

Мы колесили по стране на микроавтобусе этого парня. Я был поражен, какой насыщенной стала зелень ландшафта, когда мы уехали дальше на восток. Когда перед моими глазами появился Манхэттен, я так разволновался, что это было похоже на припадок. Мы не остановились там, а проехали дальше, к маленькому студенческому городку на севере штата.

Я был абсолютно не готов к снобизму. Почти все ребята были из обеспеченных семей. Я читал Торстейна Веблена, которого очень любил читать отец и который написал тот сценарий, по которому эти ребята жили. Любая форма выражения была жалобой. «Рожденные слишком поздно», как говорилось в одной студенческой песенке. Мы были беднягами, тосковавшими по шестидесятым.

Там царила атмосфера яркого, показного расточительства. Редкие шикарные спортивные авто разбивали по вечерам в пятницу в специально подстроенных авариях. В субботу об этом уже рассказывали.

Но при этом всех постоянно тянуло к деланой бедности и страданию. В общагах был страшный бардак, как в самых бедных районах Нью-Йорка тех лет. Мода диктовала жить как рвань. Все были радикалами; любой знал больше остальных о настоящей жизни, настоящей бедности, настоящем страдании.

Дети самых богатых семейств сидели на героине. Это допускалось. Они услужливо поддерживали культ личности друг друга. Один был гениальным поэтом, другой – талантливым кинорежиссером.

Думаю, во всей школе я был единственным, кому приходилось самому зарабатывать на жизнь. Но я так хотел, чтобы они меня приняли. Чтобы относились ко мне как к настоящему творческому человеку. Разумеется, у меня не было ни малейшего шанса. На мне огромными красными буквами было написано: «деревенщина».

Раньше я знал, что у меня есть хоть какие-то, пусть и странные, преимущества. В конце концов, это не меня соседские мальчишки утопили в бассейне. Цвет моей кожи повышал мой статус, пусть не намного, но это тоже имело значение.

Однако я понимал, что этот статус напоминает фрактал; узор повторяет сам себя в любом масштабе, большом или малом. Когда в одной комнате собираются титаны какой-то промышленной области, среди них всегда будет один, кому выпадет роль неудачника – разумеется, в сравнении с остальными. Когда вместе собираются трудные дети из бедных семей, один из них обязательно станет вожаком стаи. Я столкнулся с тем, что снова оказался в самом низу общества.

Это не совсем справедливо с моей стороны, встречал я и вполне разумных студентов. Но в целом все было так, как я говорю.

Киномусор

Хорошим в этом месте было то, что оно предоставило мне первую возможность научиться обсуждать идеи. Студенты обожали посиделки, где они могли казаться интеллектуалами. Самой частой темой разговоров было кино.

Студенческий городок стал оазисом авангардных режиссеров – эксцентричных любителей путешествий, снявших пару-тройку фильмов, всего-то на несколько минут. Этих режиссеров обожали все студенты, в том числе и я. Кто-то вроде Стэна Брэкиджа или Майкла Сноу всегда мог заработать несколько баксов за визит. Показы проводились в старом проржавевшем сарае-времянке, а поесть можно было позже в забегаловке, где музыкальный автомат играл на полную громкость.

(Бог мой, я до сих пор вздрагиваю, когда вспоминаю эту музыку. Каждый раз одни и те же песни. Большинство людей предпочитает слушать музыку времен своей молодости. То ли музыка была плохая, то ли со мной что-то не так, но почти все хиты середины и конца 1970-х казались мне ужасными тогда и кажутся такими до сих пор.)

Мы не просто смотрели авангардное кино, мы говорили. И не просто о фильме, но о «культуре кино». Больше всего на таких посиделках мы любили рассуждать о том, что когда-нибудь жизнь каждого человека превратится в длинный фильм от рождения до смерти, без перерывов. Все будет записываться на пленку.

Я живописал эту идею в борхесовском стиле, сделав акцент на превосходство кино, которое сможет одолеть само время. «Ничего не будет забыто, так что настоящее и прошлое станут менее различимы. Время окажется менее линейным и более размытым, оно расстелется картой и перестанет быть натянутой струной».

Эта небольшая, но пламенная речь помогла мне закрепиться в обществе, пусть и совсем ненадолго. Сокрушительная новизна идеи фильмов обо всем подряд отчаянно манила тем, что приближала к будущему. Будущее было за кино! Собственно говоря, я чертовски польстил всем, кто это слышал, лишь бы меня приняли за своего.