На заре жизни. Том второй

Меня так рассмешила мысль, что его, Ушинского, мог кто-нибудь сбить с толку, а тем более моя маленькая особа, что я вдруг расхохоталась, объясняя ему это среди приступов все нового смеха.

– Несомненно, вы сбили меня с толку! Сами приучили меня к своей невероятной застенчивости и скромности, а тут проявляете такую самонадеянность: «Как вы-де смеете говорить о том, что меня может погубить какая-нибудь обстановка, кто-нибудь и что-нибудь?» Но, конечно, чтобы скрыть свою гордыню, вам пришлось припутать и меня, и мои лекции… – И он вновь подсмеивался и шутливо переиначивал мои слова. Может быть, он настраивал себя на веселый лад, чтобы хотя на минуту заглушить душевную тревогу, которая так омрачала его жизнь в последнее время.

Затем он начал расспрашивать меня о том, что я успела прочитать после моего выпуска. Подобные вопросы он всегда задавал деловито-сурово. Я опять до смерти переконфузилась того, что мне приходилось сознаться ему, что работу, которую он дал мне, я еще не подвинула вперед. При этом я забыла даже привести что-либо в свое оправдание. Ушинский вообще чрезвычайно строго относился к занятиям своих учениц и не способен был обращать внимание на какие бы то ни было житейские обстоятельства. Он, вероятно, удивился бы, если бы кто-нибудь заметил, что девушке, только несколько недель тому назад соскочившей со школьной скамейки, естественно было повеселиться и поразвлечься после абсолютного монастырского затворничества. Ушинский же строго, как провинившейся школьнице, заметил мне:

– В конце концов оказывается, что вы не можете работать без надзора и постоянного руководства. Шутка ли сказать, потерять почти целый месяц! Однако что же вы Делали все это время? Расскажите, пожалуйста, насколько вам вспомнится, как вы провели неделю за неделей.

Робея и заикаясь, но мало-помалу справляясь с своим смущением, я рассказала ему о первой вечеринке молодежи, на которой присутствовала, о новых знакомых, о моих занятиях естественными науками. Передавая споры и разговоры молодежи, я умалчивала лишь о том, в чем проявлялась их резкость и грубовато-фамильярная манера обращения, предполагая, что это не понравится Ушинскому. А мне так хотелось, чтобы он заинтересовался ими и так же, как я, был бы приятно поражен их правдивостью, откровенностью, их благородными общественными стремлениями и разговорами, полными интереса и значения, – по крайней мере, такими они представлялись мне тогда.

Ушинский с напряженным вниманием слушал меня, разражаясь от времени до времени таким веселым добродушным смехом, который еще более поощрял мою болтовню. Наконец, вставая, чтобы уходить, он шутливо заметил, что великодушно прощает мой легкомысленный образ жизни.

– Ну, я рад, очень рад, что вы попали в среду молодежи и людей работящих! Видите ли, как только вы сильно захотели выпрыгнуть из вашей раздушенной бонбоньерки, из вашей золоченой клетки, вы и выпрыгнули из нее! И всегда так бывает: когда человек сильно чего-нибудь захочет, он добьется своего.

Хотя на этот раз я была откровенна с Ушинским более, чем когда бы то ни было раньше, даже изумлялась самой себе, что я могла болтать с ним так непринужденно, но я все-таки не решилась рассказать ему о некоторых взглядах, высказанных молодежью на брак и любовь. Не только выпускною институткою, какою я была тогда, но и гораздо позже, за все время моего знакомства с ним, я никогда не слыхала, чтобы он или кто-нибудь при нем вел разговоры и споры о подобных вещах даже с теоретической точки зрения, а на какие-нибудь фривольные темы и подавно. Но зато я подробно рассказала ему о том, что говорилось на вечеринке относительно поэзии и искусства. Ушинский заметил мне, что отрицательное отношение к тому и другому высказывается теперь нередко, но он считает подобные мнения вредными прежде всего для того общественного дела, которому желает служить молодежь. Горячо и убедительно доказывал он мне всю несостоятельность подобных воззрений и их вред для всестороннего развития, говорил, что изучение естественных наук крайне необходимо, но оно должно идти рука об руку с изучением художественных произведений. Я была поражена, как в этом отношении взгляды Ушинского совпали со взглядами Ваховского, высказанными им в его речи в защиту художников слова.

На одной из вечеринок у «сестер» в группе мужчин, о чем-то рассуждавших между собою, было произнесено имя Петра Лавровича Лаврова. Это меня крайне заинтересовало, потому что господина с таким именем, отчеством и фамилиею я встречала в доме моих родственников. Я подошла к группе, в которой о нем говорили, заметила в ней Николая Петровича Ваховского и просила его сказать мне все, что он знает о Лаврове. Он сообщил, что П. Л. Лавров – артиллерийский полковник, профессор высшей математики и механики в артиллерийской академии, что он ученый и в прошлом году прочитал три публичных лекции о значении философии, выказал в них большой ораторский талант, проявил себя глубоким мыслителем и человеком громадных знаний и что после каждой лекции его провожали громом рукоплесканий.