На заре жизни. Том второй

Мать его умерла, когда он был еще очень молодым; денег он совсем не ценил, не гнался за ними, а на свой пропитание всегда мог добыть себе, тем более что отличался самыми простыми вкусами. Он лечил каждого, кто подвертывался под руку, и не только не требовал вознаграждения, но, входя в дом к неимущим, прямо заявлял, что будет посещать больного лишь с условием, чтобы ему не платили, составлял для таких лекарства или покупал их на свой средства, делался сиделкою там, где это требовалось по ходу болезни, имел поразительную способность вызывать на доверчивый, сердечный разговор, но более всего возился с такими пациентами, болезнь которых его интересовала как врача. Внимание к больным и его полное бескорыстие быстро сближали его с пациентами, которые обожали его, что помогало ему легко приобретать практику. В городе, куда он только что переезжал, ему обыкновенно удавалось некоторое время скрывать свой недуг: когда четыре-пять раз в году он овладевал им, кто-нибудь из приятелей увозил его за город, помещал в каком-нибудь уединенном месте и устраивал за ним уход во время болезни. Когда Лагов-ский поправлялся, он снова появлялся в обществе как ни в чем не бывало.

Вследствие этого моя сестра около двух лет не имела настоящего представления об ужасном недуге своего мужа. Она замечала, конечно, что он по временам начинал пить, но прежде, чем он доходил до умопомрачения, кто-нибудь из благоприятелей являлся к нему и под предлогом, что его зовет к себе больной за семьдесят – восемьдесят верст от города, увозил его куда-нибудь. Года через два после женитьбы Лаговский стал чаще подвергаться запою; приятели не успевали иногда предупредить безобразий, производимых им во время его недуга, и они во всей наготе обнаруживались перед его женою. Если Лаговский в такие периоды требовал водки и жена или прислуга старались его удержать от пьянства, он бросал в них всем, чем попало, лез на них с ножом, бил и ломал все, что попадалось под руки, кричал, пока домашние не разбегались. Его жена так страдала от этого, что однажды ужасающий нервный припадок потряс ее организм, и у нее сильно пострадали память и соображение. Скоро после этого нервные припадки сестры участились, она начала страдать жестокими головными болями и сделалась еще более слабою и хворою, чем была до второго брака. В конце концов Лаговский привез ее к матери. Он заявил ей, что не возьмет более к себе свою жену, так как вконец испортил ее без того слабое здоровье, а если она еще раз-другой сделается свидетельницею его безобразий, то ей угрожает удар или сумасшествие.

– Женившись, я поступил как подлец, и, оставляя ее У вас, поступаю не лучше, – добавил он.

Матушка нашла его объяснения наглыми и разразилась потоком бесцеремонных упреков. Он выслушал все молча, а в свое оправдание сказал только, что когда он решил жениться, то уверен был, что силою воли избавится от. своего порока, но теперь пришел к убеждению, что запой – не порок, а тяжелая форма психического расстройства.

Расставаясь с женою, видимо, с ее согласия, он от времени до времени навещал ее и гостил в нашей семье по неделям. В конце концов не только со всеми членами моей семьи, но даже с матерью, он был в самых сердечных отношениях. Расстаться с женою, кроме тех причин, о которых он упомянул матушке, его, вероятно, заставляло предчувствие или сознание, что его болезнь примет в близком будущем характер еще более неудобный для семейной жизни. Действительно, вскоре еще один оригинальный признак говорил о приближении его болезни: начиная пить, до наступления умопомрачения, а может быть, и в самый этот момент, он в грубых и аляповатых стихах писал сатиры на городских властей и местных заправил, обличал их во взяточничестве и утеснениях или раскрывал какое-нибудь мошенничество в общественном деле, а чаще всего злоупотребления в городской больнице, – и эти листки с написанными на них стихотворениями, сочинением которых он никогда не занимался, когда был в нормальном состоянии, он со своими приятелями расклеивал ночью на заборах и зданиях. Автора сатиры скоро узнавали, и власти, очень часто обязанные ему спасением какого-нибудь близкого человека и потому не желавшие доводить дело до крупного скандала, приказывали ему немедленно выехать из города и нигде не показываться в губернии, в которой он только что проживал. После разлуки с женой он прожил лишь два года. Еще чаще переезжал из одной местности в другую, пока внезапно не умер на одной почтовой станции.

Глава XX Возвращение под родительский кров

В первых числах мая (1862 год), более чем через полгода после своеобразного раздела нашего родового имущества, я должна была возвратиться в родное гнездо, то есть в село Погорелое, где я родилась и провела первые годы детства. Матушка оповестила своих детей о нашем приезде, умоляя их собраться к этому времени, чтобы хотя! несколько дней провести всем вместе под родительским кровом.