На заре жизни. Том второй

Возвращаюсь к прерванному рассказу. Один из устроителей как угорелый бегал по комнатам двух квартир, сзывая публику звоном колокольчика. Через несколько минут действительно раздалось превосходное пение хора «Вниз по матушке по Волге», дружно подхваченное всеми присутствующими; так же пропето было еще несколько народных песен. Даже такое громкое пение не вызвало усердия полиции, хотя вся наша парадная лестница была запружена народом, который прислушивался к пению, отчетливо раздававшемуся всюду. Духота и постоянное общение с пустою квартирой заставили нас открыть настежь входную дверь.

Блестящий успех нашего скромного угощения заставил устроителей закупить провизию для второго антракта в большем количестве, – нас одушевляла мысль хотя чем-нибудь отблагодарить публику за ее великодушие.

Вдруг меня кто-то окликнул. Я подняла голову и начала всматриваться в молодую особу, которая медленно приближалась ко мне. Она остановилась передо мной, улыбаясь, и я только через минуту узнала ее и бросилась обнимать.

О. Н. Очковскую я не видела более года: скоро после моего отъезда из Петербурга и она уехала в провинцию. Хотя я уже слыхала, что теперь она только на время приехала сюда, что угощение на нашей вечеринке «от неизвестной» было от нее, что она даже будет танцевать, что ее ждут с минуты на минуту, я все-таки не сразу ее узнала. Пышные розы не цвели уже на ее смуглых щеках, ее покатые плечи образовали углы, вся ее фигура, прежде склонная к полноте, исхудала до чрезвычайности. Вероятно, вследствие этого она казалась даже ростом выше прежнего. Порывистая живость ее движений, страстность ее темперамента, проявлявшиеся в каждой фибре ее всегда оживленного лица, заменились теперь какой-то затаенною грустью. Если прежде все говорило в ней о жизни и юности во всем блеске расцвета, то теперь серьезное страдание, видима; посетившее ее, придавало ее фигуре особенную симпатичность, делало ее лицо еще более одухотворенным. Я закидывала ее вопросами, она отвечала отрывисто, да тут, было и не место для разговоров. Она сообщила, что живет с родителями в деревне, помирилась с ними, устроила школу, исхудать же ее заставила тяжелая болезнь и разные житейские невзгоды. Тихая деревенская жизнь ей совершенно по душе, ее удручает лишь продолжительное однообразие. Если бы можно было хотя раз-другой в месяц совсем забыться в шумных спорах, в пляске вовсю, как это бывало прежде, у нее хватило бы энергии, даже хорошего настроения надолго, но в деревне жизнь томительно одной образна… Приехала она в Петербург по делам родителей и лишь на несколько недель… Не могла, конечно, отказать говорила она с улыбкой, «в своем содействии благотворительной вечеринке»… Ее очень тешит мысль, что она сегодня выступит чуть не на театральных подмостках в танцах, которым она никогда не училась, а цыганскую пляску сама видела лишь один раз в жизни. Вдруг она внезапно спросила меня: «В пользу кого или чего устраивается эта вечеринка?» Я созналась, что мне даже и в голова не пришло спросить об этом. Ольга Николаевна упрекнула меня за легкомыслие, говоря, что слухи идут о новых течениях у нас, и при этом в высшей степени диких и нелепых, а потому-то она и спросила меня об этом. Вдруг она расхохоталась неудержимо весело и так, как только она одна умела смеяться.

– Вот так логика! – вскричала она, – вас упрекам в легкомыслии, а сама, принимая активное участие в вечеринке, тоже не подумала ни о чем осведомиться!..

В эту минуту меня окликнул В. А. Слепцов и быстро подошел к нам. Хотя Ольга Николаевна и должна был ожидать этой встречи (почти ни одна затея в нашем круге не проходила без его содействия или прямого участия), она очень переконфузилась, но что еще больше удивило меняя так это то, что и он на этот раз сильно смутился. На его вопрос, надолго ли она приехала в Петербург, она сухо ответила: «Сама еще не знаю», – и стремительно вышла из комнаты.

Я всею душою симпатизировала и Слепцову и Очковской, но так как ни тот, ни другой не говорили мне о том какие сложились у них отношения друг к другу, я, конечно, и не спрашивала у них об этом. Что Ольга Николаевна в конце концов, была безумно влюблена в Слепцова, в этом я не сомневалась, как и многие другие, но какие чувства Слепцов питал к ней, трудно было прочесть на его неподвижном лице. Когда я уезжала в провинцию, они, как мне казалось, были в дружеских отношениях. Что же произошло, что они, судя по встрече, так изменились друг к другу? Не этот ли разрыв положил печать глубокого страдания на прекрасное лицо Очковской? Хотя многих знакомых это интересовало, но, если кто-нибудь по своей экспансивности подымал подобный вопрос в обществе, обыкновенно ему замечали: «Каждый должен устраивать с личную жизнь по своему усмотрению», или: «Никто не имеет права залезать в чужую душу», или: «Предметом обсуждения могут быть лишь дела общественные, а не личные». Тут невольно приходилось прикусить язычок даже тому, у кого он был очень длинен.