На земле Волоцкой: Повесть о мужестве

А год выдался урожайный. Буйно наливались на полях озимые и колосились яровые. На покосах трава стояла по пояс. Никогда прежде так дружно не шла уборка урожая, как этим летом. Все понимали, что хлеб нужен фронту. Вместе со взрослыми на колхозных полях трудились и школьники. Ребята подбирали скошенную пшеницу, возили снопы к овинам, подгребали сено, теребили лен. Возвращались после работы домой уже в сумерках, усталые, с опаской поглядывая на озаренное вечерним закатом небо, по которому почти каждую ночь, протяжно урча, вражеские самолеты летали бомбить Москву.

У каждой избы на усадьбе теперь был вырыт окоп. Под бревенчатым настилом в земляной траншее часто ночевала и вся семья Витюшки.

Подходила осень. Если раньше улица в вечернее время звенела от девичьих песен, переливов баяна, на котором умел залихватски играть секретарь комсомольской организации Сережка Беликов, то теперь деревня безмолвствовала. Даже дворняжки тявкали редко и робко.

— Проклятый Гитлер! Всю жизнь поломал, — жаловалась немногословная мать Витюшки. С тех пор как умер отец Витюшки, умер он от злой болезни — чахотки, мать замкнулась, а теперь и подавно была на слова скупа.

…Первого сентября мать спозаранок не разбудила Виктора. Школа закрыта.

Все же Витюшка с ребятами не утерпел и сбегал на слободку, к белокаменному зданию под крутой тесовой крышей, стоявшему на пригорке над речкой. Окруженная тополями, липами, кленами, школа выглядела зеленым островком на околице, среди утоптанной скотиной земли. Явились к школе и девчонки. Потолкались все у запертой двери и стали расходиться.

На прогоне попался Серега Беликов. Вел он с пашни на поводу захромавшую колхозную лошадь.

— Завтра с утра в поле, картошку рыть, — остановив ребят, предупредил он.

— Знаем, — отозвался за всех. Витюшка.

…В первых числах октября из райисполкома пришло в деревню распоряжение — приступить к эвакуации колхозного скота. Объявил о нем па сходке у пожарного сарая председатель колхоза Субботин. И хотя он говорил негромко, не повышая голоса, у всех было впечатление, словно грянул гром. О том, что немецкие войска после непродолжительного осеннего затишья на Западном фронте снова перешли в наступление, колхозники уже слышали. Но что враг находится совсем близко, дошло до людей только теперь.

— Что будем делать, граждане? Куда девать будем свой личный скот? — оглядывая собравшихся, советовался Павел Павлович Субботин. В деревне его уважали за ум, приветливое, справедливое отношение к каждому и не случайно вот уже много лет подряд выбирали председателем. — Как, граждане? Угонять или немцам оставим? Пускай они пользуются?

И молчавшая сходка сразу взорвалась.

— Угоня-ять!.. Не оставлять врагу!.. — послышались одновременно десятки голосов. — И нам надо уходить…

Домой Витюшка примчался стремглав.

— Колхозную скотину завтра эвакуируют, — запыхавшись, едва переступив порог, сообщил он. — У кого есть коровы, овцы, тем тоже советуют эвакуировать. Что будем делать с нашей Зорькой? А то съест ее Гитлер…

Мать сразу, осев на лавку, заплакала. Бабушка, часто хворавшая последнее время, слезла с печки, что-то зашептала, крестясь перед иконами. Дед, размахивая руками, принялся ругать и немцев и наших.

— Довоевались?! — неизвестно кого спрашивал он. — Добрались и до нас…

В этот хмурый октябрьский вечер плакали нс только в избе Витюшки. Вся деревня была охвачена тревогой: уходить или оставаться — решали в каждой семье.

— Куда же мы, старые, пойдем? — грустно подытожила бабушка. — Чем умирать на дороге, лучше дома.

— Не на большаке живем, в захолустье, — хриплым голосом успокаивал дед. — Может быть, к нам и не доберутся.

Мать молчала. Знала, что с хилыми стариками и с двумя ребятами далеко не уйдешь и много на себе не унесешь.

Молчал и Витюшка. Теплился в тесном углу перед строгими ликами святых красный огонек лампадки. Над пузатым старинным комодом висели потемневшие от времени фотографии близких людей. В простенке над мутным зеркалом выделялся вышитый матерью в три цвета рушник. В углу блестели медные шары железной кровати. Разве можно было оставить здесь одних бабушку с дедом и куда-то уйти?

Ночью, просыпаясь, Витюшка видел, как дедушка, а потом и мать зажигали фонарь и выходили на двор, очевидно, к Зорьке. Слышал разговор:

— Кончится война, вернут ли ее нам?

— Дадут взамен другую, — обнадеживала мать.

К утру, когда еще не рассвело, народ загалдел по деревне. Витюшка тоже поднялся. Вышел проститься с Зорькой. На дворе под соломенной кровлей, в полутемном закутке было тихо, тепло. Палево-коричневой масти Зорька, подогнув под себя в белых чулках ноги, спокойно лежала, пережевывая жвачку. Она поглядела на склонившегося к ней Витюшку, взяла у него кусочек хлеба, потом, очевидно, в знак благодарности лизнула теплым шершавым языком его руку и тяжело вздохнула.

— Прощай, Зорька… Не скучай без нас, — тихо уговаривал он корову. А на душе было тоскливо.

Вернулся в избу, а там Алешка рассказывает матери, что Серегины эвакуируются, уезжают к родным за Москву. «Значит, Нинка тоже уезжает», — думал Витюшка.