На железном ветру

Михаил знал историю хозяина дома и теперь, вглядываясь в его спокойное благожелательное лицо, думал, что в сущности этого человека вполне можно отнести к категории героев. Конечно, он не совершил яркого подвига, не отбивался от десятков наседавших на него врагов. Но разве легче вот такое каждодневное на протяжении четырнадцати лет состояние борьбы? Когда ощущение смертельной опасности приобретает будничный характер, как послеобеденная газета?

Липецкий встал.

— Что же, Викентий Станиславович, я думаю, вам надо перекусить с дороги.

— Право, не беспокойтесь...

— Полно, полно, — отмахнулся Липецкий и, подойдя к двери, позвал: — Маша!

Послышались легкие стремительные шаги, и в гостиную вошла невысокая, лет тридцати пяти, стройная миловидная женщина в черной юбке и белом свитере.

— Познакомься, Маша: Викентий Станиславович. Моя жена: Мария Ричардовна.

— Очень приятно, — без акцента сказала Липецкая и протянула руку, которую Михаил галантно поцеловал.

— Нашего гостя надо покормить — он прибыл издалека, — с лукавой полуулыбкой наблюдая эту церемонию, сказал Тадеуш.

— Издалека? — В широко распахнутых глазах Марии Ричардовны возник вопрос — Ты хочешь сказать?..

— Да, я хочу сказать — из Москвы.

— Ой! — Мария Ричардовна прижала к груди ладошки, и от глаз ее разбежались веселые лучики морщин. — А я-то... Здравствуйте, дорогой товарищ! — Она порывисто протянула Михаилу обе руки. — Ну, как там у нас?.. Ну, что там? Рассказывайте...

— Маша, Маша, — сказал Липецкий с шутливой укоризной. — Человек с дороги, ему надо поесть, отдохнуть.

— Ах, ну конечно! Пойдемте в столовую. Вы должны извинить меня: ведь здесь новости с востока нам приходится угадывать, читая между газетных строк.

Утром следующего дня на старом дребезжащем трамвае Михаил добрался до окраины. Сошел на конечной остановке. Кругом — пустыри, кое-где похожие на кучи хлама обветшалые хижины. Только торчавшие над ними ржавые железные трубы, из которых валил густой дым, позволяли понять, что это жилища.

Вдали чернела полоска леса. Закурив и оглядевшись, Михаил неторопливо зашагал через поле. Тропинка привела его в лес. Впрочем, лесом его можно было назвать лишь условно. Михаил привык к подмосковным лесам — плотным, густо заросшим подлеском и потому непроглядным. В этом лесу деревья стояли далеко друг от друга; лишенный листвы и хвойного подлеска лес проглядывался метров на триста и казался прозрачным.

Вскоре Михаил вышел к черной, заросшей мхом избушке. Тесовая крыша ее прогнулась — избушка напоминала старое животное с перебитым хребтом. Михаил заглянул в приоткрытую дверь — внутри было пусто. На полусгнившем полу валялись битые темные кирпичи. Все приметы точно совпадали с описанием, полученным в Москве. Михаил подобрал валявшуюся неподалеку сучковатую палку, отсчитал от крыльца пять метров вправо. Разгреб снег, сухую листву, потыкал палкой. В одной точке земля оказалась более рыхлой, чем вокруг. Быстро разгреб ее, увидел жестяную коробку. Снял крышку, вынул резиновый мешочек, достал из него пачку долларов. Мешочек вместе с коробкой положил обратно, засыпал землей, сверху прикрыл опавшей листвою, заровнял снег.

Деньги в тайнике оставил разведчик, побывавший здесь раньше. Сколько времени они лежали под землею — месяц или несколько лет — Михаил не знал. Во всяком случае доллары выглядели так, будто не покидали бумажника. Теперь с их помощью предстояло приобрести паспорт и выполнить задание.

На обратном пути зашел в захудалое фотоателье и сфотографировался для документа. Карточки фотограф вручил тотчас.

Трое суток прожил Донцов под кровом Липецких. Он занимал отдельную комнату на втором этаже. Свободного времени было достаточно, и Михаил использовал его для совершенствования в польском языке. С помощью толстого, похожего на псалтырь, словаря читал Мицкевича. Хозяев попросил говорить с ним по-польски.

Вечером подолгу беседовал с Тадеушем об искусстве, о жизни в Польше, об угрозе германского фашизма. Как-то спросил:

— А что, Тадеуш Янович, если бы выпало начать жизнь сначала, избрали бы тот же путь?

Липецкий усмехнулся тонко, уголками губ.

— Иными словами, вы хотели бы знать: удовлетворяет ли меня такая жизнь?

— Да, пожалуй, так.

Липецкий снял пенсне, долго протирал кусочком замши. Сказал с застенчивой грустью:

— А вы знаете, я как-то не задумывался над этим. Вот вам, если хотите, и ответ. Да, не задумывался. Но сейчас ваш вопрос заставил оглянуться... Кем бы я был, если бы не попал в плен, если бы не принял всей душою пролетарскую революцию? Был — не то слово, остался — вот верный глагол. Да, я бы остался где-то далеко внизу. Представляете себе: молодой человек с университетским образованием и куцыми эгоистическими идеалами продолжает торговые дела отца! Самодовольный сытый мещанин с лозунгом «Польска от можа до можа»... В накоплении денег, в заискивании перед более богатым, в заботах о том, чтобы не изменила жена, а дети копировали отца, — вся его жизнь, как у свиньи в ее корыте. Бррр! Ну нет, увольте.

— Действительно, — засмеялся Михаил, — вы нарисовали отталкивающую картину.