На златом престоле

Он уставился на Ольгу. Уставшая молодая женщина спала, чуть приоткрыв рот и похрапывая. Нет, не было у Ярослава к ней любви. И чувствовал, знал он, что не полюбит Владимира так, как любил бы своего, родного сына. Но где-то за лесами, как могучий исполин-богатырь, собирает рати отец Ольги. За ним — сила, власть, воля. И сыновья его — они богаты, у них много волостей. Ярослав всех их видел, всех их знает. С такими лучше не спорить, не ссориться... Пока... И потом, у него же теперь дочь... Ольга женщина хитрая и умная. Дочерью она привяжет его к себе. А будут если ещё чада...

Ольга проснулась, посмотрела на него, зыркнула лукавыми половецкими глазами, вдруг засмеялась, вопросила:

— Чего глядишь? Собор строишь. А я-от, глянь, отстроилась уже. Зрел дочку-то?

— Видел. На тебя похожа. Такая же крикливая, — пошутил Ярослав, но тотчас же понял, что зря сказал такое.

Княгиня недовольно фыркнула, посетовала сухо:

— Для тебя старалась, дитё вынашивала, а ты...

— Для нас обоих, — поцелуем в тёплые уста Ярослав сгладил её недовольство. — Как наречём девочку? — спросил серьёзно.

— Я уже подумала. Будет Евфросинья. А что? Греческое имя. Тако и базилиссу звать не стыдно.

— Евфросинья, — задумчиво повторил князь. — Радость — по-гречески. Что же, имя доброе, для княжеской дочери вполне сгодится.

— Батюшке моему отпиши. Пусть ведает, — попросила Ольга.

— Да уж как без батюшки твоего.

В покой пришли Елена Ростиславна и три суздальские подружки Ольги. Все они были замужем за княжескими отроками. Говорили тихо, почти шёпотом, но наперебой, рассказывали княгине, где увидели у новорожденной родинки, каковы у неё глазки, каков ротик.

Ярослав вышел от них в сени, остоялся в тёмном переходе. Сам не понимал почему, но особой радости сейчас он не испытывал. Успокоил себя мыслью: дочери всегда нужны. Они — товар в сложной запутанной игре, имя которой — державная политика. Но о маленькой Евфросинье не хотелось думать, как о товаре. Пускай растёт, постигает мир, а там будет видно.

Вечером он снова был у Ольги, снова держал на руках дочь, которая на сей раз вела себя спокойно и не плакала. Словно чувствовала, что рядом с ней — отец, который всегда будет ей в нелёгкой жизни надёжной защитой.

ГЛАВА 27

За узкой змейкой скованного льдом Прута выступали башенки Коломыи. Издали крепость казалась маленькой, притулившейся на приречном холме как-то косо, неловко. Семьюнко, придержав за поводья мышастого конька, осмотрелся. Зимний шлях вился тонкой нитью, взбегал с вершины на вершину, выводил к узкому дощатому мосту, бежал дальше мимо мазанок пригородного посада к дубовым воротам, которые, как обычно, были на крепком запоре. Коломыя — город-сторож. Недалеки отсюда гребни Карпат, за которыми — земля мадьяр, давешних недругов. Как знать, вдруг решит король Геза ударить на Галичину с этой стороны.

При воспоминании об уграх мороз пробежал по коже Семьюнки. Как будто только что треклятый Дорогил жёг ему ноги и обещал подвесить на дыбе.

Служба князю — оно, конечно, неплохо, — рассуждал рыжий отрок. — Но что такое служба без положения, без богатства. Вон бояре в окружении князя Ярослава! У каждого немало холопов, немало рядовичей[176] и закупов[177] трудятся на богатых рольях. Да взять того же Избигнева. Совсем юнец, а как скакнул! А всё потому, что у батьки егового сундуки от злата да сребра ломятся. Иначе сидел бы в малых отроках да прислуживал боярам за столом. И то в самом лучшем случае.

А будет богат он, Семьюнко, не пошлют его во вражий стан тайные делишки проворить, станет он ездить на статном скакуне, в парче, с гривной на шее. Тогда никакой Дорогил ему не страшен. А так снится порой, старый злодей, с бородой долгой и перстами костлявыми, и всё тянется к нему, всё норовит ухватить за горло, всё орёт дико: «Говори! Говори!»

— Тьфу! Чур меня! — Семьюнко перекрестился и троекратно плюнул через левое плечо.

Не хотелось думать, что Избигнев стал ближником Ярослава за личные свои заслуги. В возвышении его видел рыжий отрок всего лишь влияние старого Ивана Халдеевича.

«Хоть бы мне повезло!» — вздыхал он, глядя на бревенчатые городни Коломыи.

Покойный отец, Издень Сновидович, конечно, оставил им с братом Миной кое-какие средства. Торг вёл солью, как-никак, в самом Киеве, серебра немало от того имел, но что их богатство в сравнению с боярскими угодьями! Одно то добро, что припрятали они с Миной в Перемышле на соляном складе, пожалуй, перевесит половину собранного отцом.