На златом престоле

Он подхватил её на руки, расцеловал в румяные щёки. Оксана отбивалась, шептала: «Пусти», тихонько ударяла его в грудь кулачками в вязаных рукавичках.

Он опустил её уже в горнице, усадил, зардевшуюся при виде князя, на лавку, сам устроился рядом.

Оксана, подхватившись, отвесила Ярославу поясной поклон. Коротко промолвила:

— Здрав будь, княже.

— Здравствуй и ты! — тотчас отозвался Ярослав.

Вскоре они продолжили трапезу. Оксана стала расспрашивать Семьюнку:

— Слыхала, поранили тебя под Владимиром. Вот, проведать приехала. Ещё слыхала, жениться ты надумал. То дело доброе. Не век же бобылём сидеть да на вдовушек коситься! — Она тихонько засмеялась, но смех был наигранный, за ним слышалась грусть и даже почти отчаяние.

Семьюнко не ответил. Не стал продолжать тему и Ярослав. Заканчивали они ужин в напряжённом молчании. Князь быстро распрощался и ушёл.

Он объехал кругом строящийся собор. Задрав голову, полюбовался высокими апсидами, полукружьями закомар, куполами на украшенных резьбой мощных барабанах, боковыми галереями.

Смеркалось. Ярослав поехал обратно в хоромы. Медленно вышагивал, стуча копытами по твёрдому насту, соловый угорский иноходец. Со двора Семьюнки доносился негромкий перезвон яровчатых гуслей.

«Вот ведь и жёнка пригожая. Экая красавица! Может, наладится у них как-нибудь? — подумал Ярослав. — А у меня? — проскользнула вдруг шальная мысль. — У меня когда наладится?»

Он отбросил её, скользкую и неверную, поторопил иноходца и рысью поскакал к обитым медью вратам Детинца.

Были вопросы, и не было на них покуда никаких ответов.

ГЛАВА 39

На широком серебряном браслете жёнка в платье с длинными и широкими рукавами исполняла древний танец птицедевы. По соседству горели изумруды и сапфиры, Хорс-Солнце[210] разбрасывал в стороны языки огня в виде продолговатых лепестков.

Обручи с тихим щелчком охватили запястья. Ольга полюбовалась сиянием самоцветов, самодовольно улыбнулась, но тотчас недовольно свела смоляные брови. Этот Птеригионит, жалкий человечишко, не выполнил данного ему поручения. Валялся в ногах, говорил, что не смог добраться до Берладника, недобрым словом помянул Изяслава Давидовича.

Евнух ползал змеёй по горнице, извивался, и Ольге хотелось ударить его ногой, придавить, придушить мерзкую гадину. Плечи содрогались от омерзения. Морщила дочь Долгорукого нос, кривила уста, говорила, одолевая отвращение и возмущение:

— Поезжай в Чернигов, к Давидовичу. Подберись к Берладнику, стань ему псом верным. И весточку о себе пришли. А потом, как я тебе велела, содеешь.

— Трудное это дело, — осторожно заметил Птеригионит.

Лукавые масленые глазки его опасливо забегали.

— Ведаю, — мешочек с кунами полетел в его сторону. — Забирай и уходи.

— А супруг твой, князь, что подумает? — тихо спросил евнух.

— А ему ведать лишнее незачем! — коротко отрезала Ольга.

Скопец исчез, но казалось княгине, стоял с той поры в горнице его тяжёлый запах.

Приказала отворить волоковое окно, вымыть пол, по которому ползал Птеригионит, вышла. Немного успокоилась, отошла от неприятного разговора тогда только, когда надела на руки обручи, на голову — высокую кику с жемчужным очельем, на шею — ожерелье из витой золочёной проволоки. Сидела долго перед серебряным зеркалом, смотрела, как холопка привешивает к головному убору височные кольца, украшенные крупной зернью. Подарок из Моравии, от чешской королевы Адельгейды.

Самоцветы и золото сияли, а меж ними видна была в зеркале толстомордая баба, курносая, с продолговатыми половецкими глазами. Не нравилась Ольга сама себе, злилась от этого, холопке отвесила хлёсткую оплеуху, крикнула:

— Пошла вон!

Стала сама примерять звёздчатые серьги. Осторожно вдела их в уши, повернулась боком. А в профиль она вроде бы и ничего. Незаметны полные щёки, зато румяна наложенные блестят, и нос кажется не столь кривым, а серёжки в ушах так и пылают кровавыми лалами.

Довольная отошла княгиня от зеркала. Вышла через долгий переход на гульбище, глянула на Подол. Кипела там работа, возы гружёные вереницей двигались, леса строительные облепили высившуюся громаду собора. Что задумал Ярослав такой великий храм, что хочет сделать его главным во всей Западной Руси — это она понимала и поддерживала. Но зачем было возводить его на Подоле? Другое дело — в Детинце, в окружении крепостных стен. Так бы поступил её отец, или дед её, великий князь Владимир Мономах, который, говорят, любил свою маленькую внучку Оленьку, почасту гулял с нею возле валов Суздаля, сажал себе на плечи и обнимал старческими в голубоватых прожилках руками.

Ярослав же объяснил, что храм Божий — он для всех, и для князей, и для смердов, и лучше, чтобы располагался он на самом видном месте в самом главном городе земли. Так и сказал: «Земли».

Громада собора тонула в утренней туманной дымке, было влажно и сыро. Внизу, во дворе Ольга заметила Ярослава. Князь вёл под руку крохотную Фросю. Девочка только-только научилась ходить, ступала осторожно, держалась за отца. Она что-то лепетала, подымая головку в парчовой шапочке. Ольга умилилась, но тотчас лицо её исказила досада.