На золотом крыльце сидели

Мишка, не ходи к ней!..

Студенты мои, пока я бегала, всё уже решили.

Конечно, у них свежие мозги, я завидую им. Сейчас они с лету схватывают то, над чем через десять лет будут сидеть по полдня. А перед жизнью все равно будут беспомощны. И я ничем не могу помочь им. Я себе-то не могу помочь.

— Итак, — бодро говорю я, — у нас в запасе еще два определителя. Надо ли их считать? — Голос уверенный, наполненный — кто бы мог подумать! — Нет? А почему нет, потому что неохота? — Это я еще и шучу... — Да, правильно: другие определители ничего не добавят. Однако это надо доказать. Сделайте это дома. Очень хотелось бы, чтобы вы представили какие-то свои соображения.

«Ах, ребята, знали бы вы, что муж мой сейчас, мой милый муж, наверное, пошел в гостиницу, к своей бывшей жене. ...А я тут спокойна, и вы думаете, глядя на меня, что, кроме математики, нет на свете ничего, достойного внимания. А жена у него, ребята, красавица...»

Звонок, зашумели коридоры, и мне почему-то захотелось, чтобы кто-нибудь из студентов, проникшись чуткостью, подошел ко мне, как показывают в кино, и задушевно спросил: «Лилия Борисовна, у вас что-то случилось?» Или нет: «Лилия Борисовна, я могу вам чем-нибудь помочь?» А я подняла бы на него благодарные, полные слез глаза — как в кино, через силу улыбнулась бы и сказала: «Нет, спасибо, все в порядке!»

Ха-ха-ха! — подумала я.

Мои молодые математики воспитанно, с достоинством покидали аудиторию.

Мне приходит вдруг в голову: все бросить и бежать в гостиницу. И постучать в номер к ней. И если он еще не пришел, сесть в холле и караулить. А занятия — что ж, у студентов есть неписаный закон: ждать пятнадцать минут и расходиться. На кафедру они не пойдут.

Но нашему милому шефу, завкафедрой, все равно рано или поздно станет известно: Лилия Борисовна пропустила занятия без достаточной причины. И примется вызывать к себе Шуру, Славикова — всех подряд, и огорченно будет предостерегать их на моем примере. Правда, Шура уже однажды обрубила его на этом деликатном методе. «Говорите, пожалуйста, со мной только о моих ошибках!» — сказала она. А Левка так не посмеет, Левка универсально удобный человек.

Я сама, впрочем, тоже... Я только и могу, что, скрепившись, ждать, когда же этот милый человек — шеф — уйдет на пенсию.

Когда я вошла на кафедру, как раз об этом и рассуждали: кого поставят на место шефа — из своих или объявят конкурс на замещение? Славиков в беседе не участвовал, он сидел, углубившись в тетрадь, демонстрировал безразличие, но уши разоблачающе рдели. Хочет Лева заведовать. А как же Заполярье? — вспоминаю я и невольно усмехаюсь. — Как же квартира, которую дает ему Ректор, как же наше с ним счастье?

Шура ходит со списочком и собирает с народа деньги на банкет и на подарок шефу к юбилею.

— Ты чего смеешься? — спросила она.

— Да вспомнила, как один человек хотел на мне жениться, а потом ему предложили хорошее место, и он от меня отрекся.

— Не может быть! — расстроилась Шура.

За что Шуру люблю — так это за серьезность. Особенно когда дело касается спасти кого-нибудь от чего-нибудь — хоть от прошлогодней обиды. Она может успокоиться, только когда убедится, что и волки сыты, и овцы целы. Сыты, — говорю ей, — сыты. И целы, — говорю ей, — целы.

— Ну ладно... Слушай, ведь ты на банкет не пойдешь? (Киваю). Не пойдешь. Значит, деньги брать не буду.

Шура собирает по пятерке с носа. Эти пятерки и десятки так и торчат из ее кулака.

— Ну вот еще! Разумеется, я сдам! — Я лезу в сумочку за кошельком и вспоминаю: — Да, я же тебе весь вечер собиралась сказать: ведь он тебе не нравится, Ректор!

Шура затравленно смотрит, моргает.

Ах ты, черт, вечно я встряну — и не к месту.

Шура вздохнула шепотом:

— Ну, ладно... Все равно... Что ж теперь. — Встряхнулась: — Ну, так давай деньги-то, если дашь! А то смотри — чего сорить, если не пойдешь. А то пойдем, а? Отпросись, может, пустит Миша? Или его с собой пригласи!

Утопичность последнего варианта она и сама понимает, а все же сказала!

— Он не пойдет!

Славиков поднял глаза от своего конспекта (уши схлынули: разговор о вакансии завкафедрой кончился).

— Да, Лилия Борисовна! — вспоминает он. — Я что-то принес показать.

И тащит американский журнал, развернутый на свирепом портрете Высоцкого. При портрете статья.

Уж Славикову-то Высоцкий всегда был «до Феньки», но о покойном заговорили — и Славиков уже тут.

— Голова трещит! — попутно жалуется он.

Вышел из своего кабинета шеф.

Славиков нетерпеливо вытянул журнал из моих рук и понесся показать его шефу.

Мы с Шурой переглянулись и вышли в коридор. Тихо идем и молчим.

И обе все понимаем.

— А шефа, — говорю, — деликатнейшего нашего шефа есть основания подозревать в давних доносах.

— Не может быть! — внушительно продиктовала мне Шура. Ей хотелось уберечься от лишнего огорчения.