Набат

Прохора разбирало нетерпение узнать, кто это? Раньше никогда его тут не видел, и, судя по разговору, не похоже, что он из здешних рабочих, хотя и одет, как они, но не в лаптях, а в ботинках. Хотелось подойти, заговорить с ним, но там сидел этот Матвеич, на которого Прохор посматривал неприязненно.

Стеклодувы допили водку, трое из них поднялись, пожали на прощание руку парню в косоворотке, и Прохор обрадовался, подумав, что уйдет и Матвеич, но стеклодувы также простились и с ним.

— Похоже, Алексей, не дождемся, — проговорил Матвеич, когда они остались вдвоем за столиком. — Может, Настя забыла сказать...

И Прохора вдруг осенило: да ведь это же и есть маляры!

Он рывком поднялся и, задев ногой табуретку, споткнулся.

— Во! Насосался... — взглянув на него, качнул головой Матвеич.

Вскинул глаза на Прохора и Алексей, не понимая, чему вдруг так обрадовался этот подвыпивший малый, кого увидал... А малый шагнул к ним и, улыбаясь во весь рот, взволнованно прошептал:

— Так это вы и есть маляры, а я думал... Настя Макеева говорила... Не мог Тимофей прийти нынче, меня одного послал...

Вечер переходил в ночь, и на улице было темным-темно. Ни луны, ни звездочки в черном небе. Но весна и впотьмах делала свое дело, наполняя мир шорохом первых побудок земли. Прохору было по пути с малярами, и пока они шли в Хомутовку, успели о многом поговорить. Рассказал Прохор о своем побратиме Петьке Крапивине, о Тимофее Воскобойникове, о том, какие запрещенные книжки удалось прочитать и как они с Тимофеем хотят из самых надежных заводских рабочих организовать кружок. Алексей обещал прийти к ним на первое же занятие и рассказать о петербургских рабочих кружках. Условились держать связь через Настю Макееву.

На прощанье Михаил Матвеевич задержал руку Прохора:

— Ты, милок, не пообидься, а я тебе такое дело замечу: хоть ты и молодой по годам, а сноровку имеешь. Четыре бутылки выдуть — это надо суметь в твою пору. И вроде не забрало тебя вовсе. С такой ухваткой можно коренным запивохой стать. У меня глаз наметанный. Ты мне только покажи — кто как к губе подносит, и я тебе сразу скажу, каков питок будет. Я, милок, насквозь все это прошел и имею право сказать... Речка водки мной выпита, а теперь запруду поставил. И тебе, сибирский глаз, говорю: на самом истоке преграду ставь, не жди, когда вширь разольется, потому как ни на хмельную, ни на похмельную голову секретное дело доверить нельзя. Тебе будет думаться, что сказал с уха на ухо, а услышат все с угла на угол. Вот!..

— Что это вам далось, — сконфузился Прохор. — И Тимофей меня упрекал, и вы вот... А меня вовсе не тянет... По-шибаковскому принуждению только пил.

— Для острастки сказал, — пояснил Матвеич.

Необычное поведение маляра Агутина бросилось в глаза трактирщику Шибакову. Краем уха он слышал, что за столиком о забастовках шла речь и Агутин не последним человеком был в этой компании. Ни водки, ни пива маляр не пил и не балагурил, как прежде. Полиции обо всем сообщить?.. Там, конечно, спасибо скажут, а после этого и малые и большие чины повадятся запросто в «Лисабон» захаживать. Корысти мало на даровщину их угощать, а они станут требовать. Заставят потом чуть ли не о каждом посетителе доносить... Если почуют что-нибудь такое рабочие, пожалуй, прежде чем у себя на заводе, — в трактире забастовку устроят. Не станут заказывать ничего или вовсе перестанут ходить, вот тогда и сиди. Если же они на работе улучшения себе добьются — непременно в трактир зайдут, чтобы отметить такое событие. И вообще — чем больше получать станут, тем «Лисабону» будет доходнее.

Прохор шел домой легко, весело, подсмеивался над самим собой: за молодого пьянчужку посчитали его! Что ж, если надо будет — хоть керосин станет пить. Но теперь уж в «Лисабон» не придется захаживать — каждая свободная минута на дорогом счету будет. Весна идет, и через месяц станет совсем тепло. Тогда по воскресным дням всей гурьбой — будто бы на рыбалку, с такими же, как он сам, «рыболовами», — вот на речке и будет место для сбора кружка.

Он вошел в калитку и увидел во дворе суматоху. Желтый свет фонаря мотался из стороны в сторону около дровяного сарая, а сгрудившиеся у двери люди перебивали друг друга громкими выкриками:

— Полицию надо звать...

Хозяин дома передал фонарь одному из жильцов.

— Свети хорошенько, — и, чертыхаясь, шагнул внутрь сарая.

— Нашла место, чертова кукла... Все дрова развалила, — ругался хозяин.

— Что это? — не понимал Прохор.

Одна из женщин ему пояснила:

— Влезла, видишь, Полька на поленницу да и захлестнула себя петлей. Ногами-то хотела, должно, оттолкнуться, ан веревка-то оборвись. Вовсе гнилая веревка была. Половик на ней у хозяйки тут сох.

— Тащите ее, — распорядился хозяин. — Пускай проспится сперва... — будто укорял он Пелагею за то, что она, пьяная, не сумела повеситься.

Вытащили ее из сарая, понесли в дом. Она что-то мычала, дышала отрывисто и тяжело.

— И сыночка своего плахами завалила, вдругорядь убила его, — сказала Настасья Макеева и стала быстрее откидывать поленья, разыскивая под ними сверток с мертвым ребенком.