Набат

Зло шипя, густым клубом вырывается пар из раскаленной печи, окутывает полок, скрывая сгорбившегося Агутина. По-рыбьи, открытым ртом ловит он горячий воздух и на минуту-другую спускается вниз — раскрасневшийся, будто с ободранной кожей. Вокруг белесая мгла, в которой смутно, как тени, виднеются людские тела. Слышны плеск, клокотанье воды да тяжкие вздохи. На полу — и то долго не усидишь, а сунется кто-нибудь сюда из общего банного зала, сразу ему перехватит глотку горячим паром, — и как очумелый назад.

— Дверь закрывай, чего выхолаживаешь?! — покрикивает Михаил Матвеич. — Только и знают, что шмыгают. — И, будто вправду озябнув, поднимается на ступеньку-другую повыше. — Вон опять черт несет... — И — осекся, вглядываясь в большую белую тушу, ступившую в клубящийся парной туман.

Сидевшие на полу поднялись.

— Кузьме Нилычу — наше почтение!

Из клубящегося пара выступила рослая, тучная, с дремучей седой бородой и низко свисающими усами фигура. Это был семидесятилетний купец Кузьма Нилыч Дятлов, самый богатый человек в городе. Он пренебрегал отдельными банными номерами и любил ходить в общую, где можно попариться всласть.

— А я думал, нонче не протолкнешься сюда. В Подгоренской завтра престол. — И, шумно вздохнув, старик молитвенно прошептал: — Николе-угодник, святитель мирликийский... Ты, что ль, Агутин, это? — пригляделся к сидящему на третьей ступеньке полка Михаилу Матвеичу. — Ну-ка подвинься, погреться дай.

— Вешний Никола — веселый день, — чтобы завязать разговор, начал Агутин. — Гулянья много бывает.

— У тебя все дни веселые, — заметил Дятлов. — Только не годится так, братец мой, о святом празднике говорить. «Веселый день»... — неодобрительно качнул старик головой.

— Я это в тех смыслах, Кузьма Нилыч, что именинников много приходится, — пояснил Агутин. — У меня справа и слева соседи, и оба, в аккурат, Николаи. И того надо поздравить сходить и другого.

— Это сам бог велел, — кивнул Дятлов. — Предвкушаешь, значит... Там поднесут, в другом месте — тоже... Приходи, коли так, и меня поздравь с праздником. Хоть я и не Николай, но тоже рюмашечку поднесу. — И благосклонно похохотал. — Совсем запьянцовский ты, Мишка, стал.

— Говорится так, Кузьма Нилыч: кто пьян да умен — два угодья в нем.

— Ишь ты! — удивился Дятлов. — Полагаешь, что не глупой? А я думал, что и ты у нас на манер Сашки Добычина. Не сказать, что совсем дурак, а блажной. — И опять побулькал смехом старик в скрытом бородой горле.

Другому человеку на такие слова мог бы Михаил Матвеич ответить какой-нибудь дерзостью, но как связываться с этим? И обидит, а промолчишь. К тому же — и годами он постарее. Озлобится — допекать начнет. Сказал только:

— Чего же ты меня, Кузьма Нилыч, обличаешь? Я и так перед тобой нагишом весь.

В парной, из уважения к Дятлову, перестали греметь шайками и плескаться водой. Некоторые пытались угодливо поддержать и слова и смех Кузьмы Нилыча, вставить что-нибудь от себя, но Дятлов оставлял их слова без внимания. Решив смягчить колкость, похлопал широкой пухлой ладонью по щуплому и костлявому агутинскому плечу и добродушно проговорил:

— Ты у нас человек веселого ремесла.

— С этим вот доподлинно соглашусь, — подхватил его слова Агутин. — Хотя, Кузьма Нилыч, и вашему брату печалиться навряд ли приходится. Веселей торгового дела ничего не придумаешь, и самые развеселые люди — господа купцы будут. У них все под музыку: чуть тряхнул карман — звенит в нем, играет. Тоже ремесло подходящее. Живи — не скучай.

— Значит, и у тебя веселое дело в руках, и у нас? — уточнял Дятлов. — Поравнялись, можно сказать.

Агутин не понял многозначительности, с какой сказаны были эти слова. Простодушно ответил:

— Выходит, что так.

— Вот и выходит дурак из тебя. Весь наружу выходит — рассердился вдруг Дятлов и, тяжело поднимаясь, сильно оперся рукой на плечо своего собеседника. Михаил Матвеич поморщился, невольно пригнулся, но промолчал. — Сидит еще рядом, — брезгливо отряхнул Дятлов руку.

— Да ведь это ты подсел ко мне, — поправил его Агутин.

Дятлов пропустил замечание мимо ушей, приказал:

— Иди, парь меня.

И что тут случилось с Михаилом Матвеичем — он потом сам себе удивлялся. Гордость заела или подлинно что дурость свою показал?..

— А это ты, Кузьма Нилыч, банщика себе кликни.

— Что? — громыхнул басом Дятлов.

— Банщика, говорю, — повторил Агутин. — А я тебе не слуга.

— Ты не тычь мне, а то у меня короткий счет будет. Раз, два и... — пригрозил ему Дятлов, багровея с каждым словом не то от гнева, не то от жаркого пара.

— Извиняюсь, ваше степенство, господин купец.

— Поди прочь отсюда... Чтоб духу не было.

— А это, господин купец, когда ты свою баню построишь, тогда из нее и гнать будешь. Покамест я не в твоей, — не уступал Агутин.

— Ну, так я тебя... Мозгляк... Эй, кто там!.. — крикнул Дятлов сбившимся внизу людям, с любопытством следящим за перепалкой купца с маляром. — Скажи, чтобы квасом плеснули. Я эту мокрицу паром отселева вышибу.

— Нет, Кузьма Нилыч, паром ты меня не вышибешь, — упорствовал Агутин.

— Ой ли?

— Вот те и «ой»!