Набат

Не до еды, не до дома, — спать, спать. И многие приваливались тут же, в цеху, на землю, прогретую горячими утюгами и сковородками. Только спать...

В эту ночь к заводу, к притихшему городу подошла зима. Чистой снежной пеленой прикрыла она нагрешившую землю, и в это первое утро зимы сторож не пропустил на работу Илью Копьева.

— Хозяин приедет, тогда придешь.

— Почему так?

— Это не наше дело. Мы приказ исполняем... Отходи, отходи, не мешайся.

Зря торопился Копьев, боясь опоздать на работу.

— Ты куда? — останавливали его подходившие к заводу рабочие.

— Каюк, братцы. Похоже, совсем на отдых отпустят.

— За вчерашнее?

— А черт их знает за что... Ну и поговорю же я с хозяином нынче, — скрипнул Копьев зубами. — Ух, и поговорю же!..

В полдень он снова пришел на завод. К тому времени Лисогонов уже доложил приехавшему Дятлову о своей стычке с рабочими, во всем обвинив Копьева.

— Придет — приведи его и сам будь, — распорядился Дятлов.

И вот Копьев стоит перед хозяином в его кабинете.

— Все тебе, Фома Кузьмич, дано, чтобы на всю Россию первейшим заводчиком стать. И почему ты не хочешь этого — удивленье берет.

— То есть, как?.. — опешил от неожиданности Дятлов. — Ты про что это?..

— Удивляюсь, говорю, почему не желаешь, — повторил Копьев. — А все только о Дятлове и говорили бы, как о самом лучшем хозяине. Другие в пример ставили бы — вот, мол, как надо дело вести!

— Ты погоди... ты... — не знал Дятлов, нахмуриться ли ему и оборвать такого непрошеного наставника или заинтересоваться его словами всерьез. А может, действительно путное скажет? Мужик он бывалый, по другим заводам работал и многого насмотрелся. А вдруг! — Ты присядь, — указал Копьеву на стул.

Черт его, этого Копьева, поймет, что у него в глазах: то ли усмешка, то ли, правда, желание подать толковый совет. Держит себя независимо, даже вольно. Ногу на ногу заложил и лаптем покачивает.

— Ну, послушаю... Говори.

— Если б послушал, на руках бы носили тебя, — подхватил Копьев. — Решись, Фома Кузьмич, не прогадаешь, ей-ей!.. Все твои барыши, какие мерещатся, по сравнению с этим — тьфу! — плюнул он себе под ноги.

— Да ты не тяни, — начинал уже раздражаться от нетерпения Дятлов.

Тогда Копьев подался к нему, облокотился рукой на стол и, выделяя каждое слово, будто диктуя, заговорил:

— Все долги и штрафы с рабочих счеркни, это — раз. Выплачивай только деньгами, а талоны похерь, это — два. Плату такую назначь, чтобы каждый мог безбедно прожить, это — три. Для начала хватит, а дальше — больше и сам ты во вкус войдешь, от себя еще много другого придумаешь.

Вспылить, нашуметь на дурака оборванца, взашей его вытолкать — свое достоинство уронить. К тому же, может, он и не такой уж дурак, а, продумав все, нарочно на издевку пустился. Терять ему нечего, когда все потеряно, — дай, мол, напоследок по-своему над хозяином покуражусь.

— Да-а... — протянул Дятлов. — Это, братец мой, мыслю ты подал. — И поднялся из-за стола. — Ну, а пока я обдумывать буду, ты мне должок принеси. Тогда и паспорт получишь. А теперь прощевай.

Не возмутился, не накричал, в свою очередь удивив Копьева, и тот почувствовал себя вдруг растерянным, словно опустошенным.

— А зря, Фома Кузьмич, не хочешь так. Помрешь на тыщах своих, и никто доброго слова не скажет.

— Ладно. Иди, милый, иди. Завещания жди от меня. Может, все тебе откажу.

И подумал: «Сумасшедший, должно. Лучше не связываться».

Нет, не пришлось Копьеву поиздеваться над заводчиком. Хотел огорошить его своими советами, а потом посмеяться, сказать, что если бы сам бог предложил бы ему такое, так и тогда он, заводчик, постарался бы увернуться, а может, и на бога бы накричал.

Неслышными шагами вышел Копьев из конторы и тихо побрел по заснеженной дороге.

Через три дня он получил повестку от мирового, а еще через день в артельную квартиру явился стражник с двумя понятыми.

Описывали имущество Копьева: сбитые на задниках сапоги и протертые — тоже на задниках — валенки, овчинный кожух с заплатами на локтях, сундучок. Надо было набрать на шесть рублей.

За эти четыре дня на заводе произошли свои события, и не раз упоминалось имя Копьева. В тот день, когда он, не убедив Дятлова стать «первейшим заводчиком», уходил из конторы, к заводу подъехала подвода с темно-бурыми, как поржавевшие чугунные чушки, ржаными хлебами. Дятлов еще утром приказал привезти хлеб на завод. Пусть кто-нибудь заикнется, что не ел с утра: получай свой пай, подкрепляйся; вода — целыми бочками заготовлена; ну а уж что касается приварка, то без хозяйского столования на завод нанимались.

Шишельника Самосеева поставили резчиком хлеба. Он старательно нарезал ломти и раздавал их рабочим. После гудка предстояло отрабатывать долг.

За целый месяц Воскобойников ни разу не пришел в контору с просьбой о выдаче под работу денег или талонов. Рабочие спрашивали:

— На что живешь? На какие шиши?

— Тяну помаленьку. Как с прежней работы уходил, чуток оставалось. Вот и держусь. А долги что петля. Накинуть просто, да и затянешься.