Набат

— Разрешите, я скажу. По-своему, как умею... — Он коротко откашлялся, оглядел всех и остановил взгляд на Касьянове. — Этот человек говорил: за пятачок, мол, надо рабочим бороться... А если Дятлов пятачок без особой борьбы набавит, что ж нам тогда?.. В ноги ему поклониться?.. И сколько времени ждать потом, когда гривенник еще накинет?.. А накинет он гривенник, на полчаса работу убавит — и рабочим после того навсегда замолчать?.. А если им кроме пятачка или гривенника во всем другом человеческая жизнь нужна, так об этом и думать не сметь?.. Не знаю, как вас назвать, а только обижаете вы нас своим пятачком. И не боритесь за него, мы сами добудем его себе. А вот то, что наша свобода у правительства под замком, беспокойство вас не берет. Значит, и об этом деле нам самим стараться придется. Ключи от того замка никто, конечно, не выдаст, — будем их силком добывать. Замок вместе с пробоем и с самой дверью срывать... Ни пятачками, ни господскими объедками нас не задобришь. Не побирушки мы, а трудовые люди... Вон он прошумел, — указал Воскобойников на закрытое ставнями окно, за которым прошел поезд. — Весь — рабочими руками сотворен. Все, что на земле, — наше, и нам его подавай. А вы, господин хороший, пятак свой суете... Не откупитесь, нет.

Воскобойников перевел глаза на машиниста и усмехнулся:

— На кой черт стану я Дятлова убивать и за него идти в каторгу? Его и так кондрашка хватит, а в сан убиенного, мученика не стану возводить. С его смертью завод в наши руки не перейдет и порядки от того не изменятся. А в каторгу мы уж лучше пойдем по какой иной, более веской, причине, нам ее все равно, наверно, не избежать, и вы... или ты... не знаю, как лучше назвать, нас заране туда не толкай. Пока пригодимся тут. И насчет пальбы скажу еще так: не к лицу нам разбойниками слыть. Не отдельных смельчаков подбирать, а звать всех рабочих, чтобы царский строй рушить. Это дело будет верней. Россия — она велика. Ежели в Питере грянет, так и за Сибирью должно отозваться. А к примеру, у нас тут: начнем, скажем, мы, дятловские, заваруху, так надо, чтобы и турушинские и железнодорожники нас поддержали. Из них кто начнет — мы поддержим. Выступим дружно, кучно, глядишь, и по всему уезду, по всей губернии, по России всей валом пойдет. Никому наперед не узнать, где и кто зачинщиком станет, а готовиться надо всем.

— А вы, товарищ, как думаете? — обратился Симбирцев к Мамырю.

— Бедность у нас. Ни книжек таких подходящих, ни поговорить некому. Да и мало кто грамотный. Ежели бы вот растолковать, — посмотрел он на Воскобойникова, — то и наши бы многое поняли. А то сами в своих мыслях начнем разбираться, да и сами же в них и запутаемся. Несправедливости кругом много, об этом все говорят, а с какого конца подходить, чтобы жизнь облегчалась, никто не подскажет. Терпим, и все. А народ у нас дружный, в обиду один другого не даст, расшевелить только некому... И, конечно, как только с хозяином начнем воевать, беспременно полиция ввяжется, — это мы понимаем. Все дело в том, значит, чтобы рабочим стеной стоять, тогда в кутузку всех не запрячут. Это только поодиночке могут перехватать, а нам всем гуртом надо действовать. Считаю, что так.

Доволен был Прохор, что попал на это собрание, но не нравился разлад, который вносили Касьянов и машинист. И когда пришел черед сказать свое слово, он сказал:

— Мы вот тут говорим — мало нас... Мало, конечно, по пальцам всех перечтешь, и вместо того чтобы всем друг за дружку держаться, иные в сторону тянут, — посмотрел он на Касьянова и машиниста. — Выходит, нам не только с хозяевами да с полицией, а еще и со своими же надо борьбу вести, чтобы с толку нас не сбивали. Хозяевам и полиции это на руку будет, если средь нас разброд пойдет. И выходит, что такие люди не товарищи наши, не помощи жди от них, а помехи. Плохо это, по-моему... Собрались здесь тайком, каждый час дорогим должен быть, а у нас почти все время ушло, чтобы спорить. Вот они сразу палки в колеса и сунули нам. Самое это плохое, когда в своей же семье ладу нет. Так и тут получается. Надо прямо спросить: с нами они или нет?

— Мальчишка, молокосос, — пренебрежительно усмехнулся Касьянов. — Он еще спрашивать будет! Рассуждать вздумал...

— Это мы от хозяина да от его приказчиков слышали, чтобы нам, значит, не рассуждать, — вызывающе ответил ему Прохор.

— А почему же ему и не порассуждать? — обратился к Касьянову Агутин. — Для себя парень старается, для будущей своей жизни. Он по своим молодым годам хватил столько лиха, что другому и пожившему не сравняться. Тут, сибирский глаз, не по молодости иль по старости, а по правде надо судить, на чьей стороне она. И промашки чтоб не было. А если у него, по-вашему, годов мало, то мои к ним добавьте. Я то же скажу, что и он.

Расходились так же по одному, как и собирались. Измаил, все время дежуривший около будки, пожимал на прощание каждому руку.

— Ходи. Здоров будь!