Набат

Алексей сознавал всю наивность сестриных попыток выгородить его, но что еще могла придумать она? А Лисогонов, чувствуя себя тонущим, увидел брошенный ему Варварой спасательный круг, за который можно ухватиться и выбраться из пучины. Пусть десять, двадцать раз подлецом при всех обзовут, чем за решеткой сидеть. Стыд не дым, глаза не выест, переморгать можно, зато на свободе быть. Подтвердить ее слова, сказать, что хотел оклеветать Алексея. С конвойными за это не поведут.

И после смятения, в котором он только что был, почувствовал себя спокойнее. И сердце, перестав замирать, билось ровнее. И дышать стало легче.

— Домашние кляузы можете оставить при себе, — наводил полицеймейстер порядок. — Отвечайте, Лисогонов, высказывал при вас Брагин свои преступные мысли? Отвечайте же!

— Нет, — выдавил из себя Лисогонов.

— Что?.. Ничего не понимаю, — передернул полицеймейстер плечами. — Да вы же вчера мне...

«Только бы не сходить теперь с этого... Только бы удержаться... Присяги не принимал, ничего не подписывал...» — всячески старался укрепить себя Лисогонов на пути своего спасения.

— Жена ваша правильно говорит? Отвечайте, черт бы вас всех побрал!

— Правильно, — упавшим голосом подтверждал Лисогонов.

— Да вы же после всего этого просто подлец! — презрительно бросил ему полицеймейстер.

Это слово было произнесено в первый раз, а Лисогонов готов был и десять и даже двадцать раз услышать его, зная, что плывет теперь к спасительным берегам.

Обличить «государственного преступника» не удалось и задерживать его не было оснований.

— Можете заниматься своими делами, — сказал полицеймейстер исправнику и приставу.

Они не замедлили выйти.

— Ну-с, а с вами... — раздумчиво побарабанил полицеймейстер пальцами по столу. — Надеюсь, что вы, молодой человек, — посмотрел он на Алексея, — будете и впредь вести вполне благоразумный образ жизни и не повторите своей юношеской ошибки в выборе товарищей и друзей, как это случилось с вами в столице. Не так ли?

— Да, разумеется, — сказал Алексей.

— Можете быть свободным. И вы, — кивнул полицеймейстер Варе. — А вас, Лисогонов, я задержу.

Унылым взглядом проводил Георгий Иванович Алексея и Варю, и опять защемило у него сердце. Какое еще испытание предстоит ему вынести?

А полицеймейстер сидел и думал о том, что ускользает хороший куш, который можно было бы сорвать с управляющего дятловским заводом. И это злило его.

— Не могу понять такой странной метаморфозы, происшедшей с вами, господин Лисогонов. Вы производили впечатление бойкого, решительного человека и вдруг...

«Не раскидывай, полицеймейстер, новых силков. Выбрался, помог бог, и теперь уже не попадусь», — думал Лисогонов.

— Разрешите, ваше высокоблагородие, на пять минут... — переминался Лисогонов с ноги на ногу.

— Что, медвежья болезнь прохватила? Идите и возвращайтесь. Я еще с вами поговорю.

Лисогонов действительно спешно направился к небольшому строению, стоявшему во дворе. Закрывшись на крючок, достал из кармана конверт, вынул из него четыреста рублей, спрятал их отдельно и через несколько минут снова появился у полицеймейстера.

— Вы понимаете, какую сами себе свинью подложили? Ваш шурин имеет теперь полное право подать на вас в суд за клевету. И наверняка выиграет это дело. Вот и придется вам раскошеливаться. Понимаете, господин Лисогонов?

— Понимаю, ваше высокоблагородие... Вообще какое-то затмение произошло. И вам, извините, беспокойство доставил. Отнял время, а оно, как деловые люди говорят, деньги-с... Разрешите за потраченные вами часы презентовать... — оглянувшись на закрытую дверь, положил Лисогонов на стол конверт.

— Что это?

— В искупление причиненного беспокойства. Разрешите откланяться?

Когда закрылась за Лисогоновым дверь, заглянул полицеймейстер в конверт — в нем лежало сто рублей.

— Н-да... — неопределенно произнес он.

Думал, рублей двести, а то и триста получит с него, а обернулось все только сотней. Тоже и это деньги, конечно.

— ...И не могло ничего за ним быть. Я, вашскородье, каждонедельно в полной тщательности за этим Брагиным наблюдаю и всего наскрозь его вижу. Ежели чуть чего — никуда ему от меня не деться, — говорил квартальный Тюрин исправнику и приставу.

Полицеймейстер вышел из кабинета, остановился около них и удовлетворенно сказал:

— А все-таки старик Бодягин изобличен. Он почти признался, что листовки распространял.

Глава двадцать седьмая ГОЛУБИ ВЗМЫВАЮТ В НЕБО

Отдежурив свои часы, квартальный городовой Тюрин сидел дома и пил чай с вишневым вареньем. Его супруга Мавра Платоновна была большой мастерицей на всякие разносолы, а уж варенье варила такое, что и исправничиха и полицеймейстерша могли позавидовать. А сам Тюрин мастак был заваривать чай.