Набат

Гриша хлопнул по плечу Асланбека.

— Плохо получилось, очень, — все еще сокрушался Асланбек.

— Кончай убиваться по-пустому, — Гриша перемахнул через окно на улицу.

— Ты настоящий мужчина.

— Сам знаю, слушай, ты вот что скажи… Какого черта не переберетесь в долину? — переменил разговор Гриша. — Вас тут с гулькин нос, а школу подай, радио тяни за тридевять земель. Теперь Тасо требует электричество.

— А ты как думал?

— Да я бы вас за одну ночь перевез отсюда.

— Нет, так нельзя.

Асланбек оглянулся на снежные вершины:

— Какая у нас красота! Выше аула только небо и солнце.

— Да в долине…

— Подожди! Слышишь, как воздух звенит?

— Нет!

— Эх ты…

— А у нас трамвай грохочет.

— А у нас ишак кричит! — теперь уже Асланбек хлопнул Гришу по плечу. — Молодец!

Гриша улыбнулся.

— Не захвали.

— По-осетински говоришь, наши обычаи хорошо знаешь.

— Родился…

— Все родились. А вот душа у тебя не такая, как у горца.

— Понятное дело.

— На этой земле похоронены мои предки, здесь я родился! Как я брошу это? В городе хорошо, а здесь еще лучше. Не веришь — спроси людей.

— Родина, значит. Это верно…

— Скалы, река, пропасть, родник, дуб, небо, все кругом… Как тебе объяснить? Они — это я! Скажи, из самого себя можно выскочить? Фу, запутался.

— Переехать вам все равно надо. Слушай, Асланбек, ты мне скажешь откровенно…

— Скажу…

— Нет, ты положа руку на сердце. Если бы ты был на моем месте и тебе…

Насторожился Асланбек.

— И полюбил бы ты Фатиму, а я бы…

Прищурил глаза Асланбек, воткнул руки в бока.

— А я бы за друга хлопотал перед тобой. Как бы ты поступил?

Задумался Асланбек, посмотрел на Гришу:

— Не уступил бы!

— Вот видишь! А мне не разрешаешь даже смотреть на Фатиму.

— Подожди, не спеши. Плохой человек не уступит, а мужчина подумает. На голове у него шапка для чего?

— Нет, брат, видно, и вправду говорят: «Своя рубаха ближе к телу».

Засмеялся Асланбек, подбоченился, посмотрел на аул.

…Во всей Осетии не было другого аула, расположенного так высоко в горах. Но цахкомцы, влюбленные в свой аул, не чувствовали себя оторванными от остального мира. Начиная с весны и до снегов, раз в неделю на знакомой всему ущелью серой унылой лошадке со впалыми боками бригадный учетчик привозил из районного центра почту. В небольших хордзенах[34] лежали местные газеты, реже — журналы, которые правление выписывало на бригаду, да еще получал «Правду» сам бригадир Тасо.

Иногда из хордзенов извлекали письмо, и, прежде чем вручить его адресату, бригадир изучал на нем штемпеля и обратный адрес, а при удобном случае его читали всем аулом. Дело в том, что цахкомцев, живущих в городе, в те времена считали по пальцам, и поэтому всем было интересно знать, как земляки живут там, где нет ни гор, ни быстрых рек…

Случалось, летом в Цахком добирался городской лектор, и для аульцев наступали бессонные ночи: цахкомцы слыли любознательными и потому терпеливо слушали, задавали много вопросов, порой таких, что не всякий лектор мог на них ответить, и тогда аульцы недовольно цокали языками, качали головами, мол, не могли в городе подумать и прислать настоящего ученого.

Приезжало по какому-нибудь поводу и районное начальство, с ним чаще встречались мужчины. Собравшись на нихасе, они спорили, что-то горячо доказывая друг другу, а потом затянувшийся разговор переносили за стол. Гостеприимные цахкомцы резали барана, и Дзаге произносил витиеватые тосты.

Пожалуй, никого другого здесь не ждали с таким нетерпением, как киномеханика, и не было для аульцев желаннее гостя. В те вечера, когда в аул привозили кинокартину, стена бригадного дома превращалась в экран, а из-под навеса выволакивали длинные скамьи, старики занимали места в первом ряду, позади усаживались остальные. Цахкомцы молча смотрели фильм, но стоило ему закончиться, как Дзаге тут же через кого-нибудь из младших призывал киномеханика, и тот, выключив движок, грохотавший на все ущелье, являлся к нему. Дзаге, уважаемый не только в своем ауле человек, вставал, приложив руку к сердцу, говорил как равному: «Во имя отца твоего, прошу тебя, не поленись показать нам еще раз эту картину». Киномеханик, хотя и имел строгий запрет не крутить ленту дважды в одном ауле, не смел, однако, отказать. И тогда снова устало стучал движок, пугая тишину, и картина заканчивалась далеко за полночь…

А если старикам нечем было заняться, то они вели неторопливые разговоры, перебирая свое прошлое, осуждая теперешних молодых, не умеющих и в седле сидеть.

3

Чинаровый столб в добрый обхват одним концом врос в глиняный пол, а другим подпирал толстую четырехгранную балку, на которой покоился потолок, подбитый снизу шелевкой.