Набат. Агатовый перстень

В конце концов что это за птица Амирджанов? Он страшно напоминал кого-то доктору. Все привычки Амирджанова, размеренные движения, летные жесты, чуть приметные оттенки поведения — всё имело вполне восточный характер. А доктор, родив­шийся в Туркестане и выросший среди узбекского наро­да, уж знал все тонкости быта и человеческого обраще­ния. Омовения, молитвы, манеры, чаепитие, разговоры с людьми, принятие пищи — во всём Амирджанов в точ­ности следовал многовековым канонам мусульманской старины. Он даже кашлял и чихал так, как полагается доброму мусульманину. Не то чтобы по внешности он походил на типичного узбека или таджика-горожанина, нет, он всем своим нутром был узбеком или таджиком. Он и говорил даже с подлинно самаркандским акцен­том.

И всё же доктору казалось, что едва заметный налет фальши лежал на всём, что ни говорил, что ни делал Амирджанов. И этот привкус оставался возможно от то­го, что он и слова произносил по-узбекски или по-тад­жикски уж чересчур правильно, и плов ел руками, в точ­ности как едят в Самарканде, и во всём остальном вёл себя так, словно вечно позировал перед кем-то.

Прервав размышления, доктор с удивлением обнару­жил, что, оказывается, он даже подозревает в чём-то Амирджанова. С какой стати?

Правда, все поведение Амирджанова вызывало доса­ду. Он не внял предупреждению доктора, что узкие ла­ковые сапоги могут довести до беды, и обморозил ноги. Если бы не своевременная помощь Петра Ивановича, Амирджанов мог остаться калекой. Но вместо благодар­ности он разразился упрёками. Ноги саднили и болели, и когда приходилось спешиваться, Амирджанов требовал, чтобы бойцы несли его на руках. Он стонал, ругался, ложился на снег и, проклиная всё на свете, отказывался двигаться с места. Заиндевевшая русая борода его, жид­кие длинные усы, побагровевший облупившийся нос кар­тофелиной, посиневшие скулы, обвязанные ситцевым платком уши делали его жалким. Доктора тревожил взгляд маленьких, остреньких, точно шильца, зрачков Амирджанова. И в то же время, когда Амирджанов рас­точал мёд и сахар, злые глазки под белесыми бровями выдавали истинные чувства их хозяина.

«Где я видел этот взгляд?» — спрашивал себя доктор. С этим назойливым вопросом он засыпал уже несколько дней.

«Взгляд хорька, которому наступили на хвост», — несколько вычурно определил доктор.

Он заснул и спал сном праведника до тех пор, пока его не разбудила странная тишина.

Алаярбек Даниарбек оказался и на этот раз прав. После полуночи река стихла и свой ревущий голос сме­нила на тихий дремотный лепет. Взошедшая ущербная ещё хорошо светившая луна купала свои лучи в едва колеблемой тихим ветерком водной глади, точно готовой застыть окончательно под влиянием крепчавшего моро­за. Файзи подал команду, и через несколько минут отдох­нувший и набравший сил отряд пересёк обмелевшее рус­ло и уже поднимался среди скал и камней вверх по противоположному склону горы. Блестящая полоска реки и белый массив снежного моста остались где-то далеко внизу. Алаярбек Даниарбек уверенно вел бойцов по поч­ти неразличимой на каменистом грунте тропинке. «Этот снежный мост остался от зимы шестнадцатого года, — рассказывал доктору Алаярбек Даниарбек, — столько снегу тогда выпало, что река прокопала себе нору под ним. Я весной ехал тогда в Денау...»

Но по каким делам он ездил, Алаярбек Даниарбек предпочёл не рассказывать.

Ещё целый день шёл отряд по долине. В боковом ущелье, голом и каменистом на гигантских округлых камнях, словно накиданных великанами Гогом и Магогом, стояло странное сооружение: дом не дом, шалаш не шалаш, жилище, сложенное из хвороста и камней, обма­занных глиной. В верхнем этаже жили пастухи, лохматые из-за небритых давно голов, курчавых бород и козьих шкур, в которые они одевались. В хижину забирались по тополевому ство-лу с зарубками. Внизу, под жильем, имелся загон для молодняка. От пастушьего дома вверх на гору шла широкая тропа, окаймленная арчовыми ги­гантами, искарёженными северными ветрами. Среди тем­ноликих, загорелых с выдубленной до блеска кожей лох­матых пастухов резко выделялся человек в халате и чалме; словоохотливо с предупредительной откровен­ностью он рассказал, что он эмирский налогосборщик, живёт здесь на берегу реки уже второй год. Зима здесь тянется полгода, снег выпадает в августе, а в июле по ночам вода замерзает в кувшине. Он совсем одичал и плакал, когда ему рассказывали о Бухаре. Оказывается, пастухи, узнав о революции, хотели его убить, но остави­ли в живых потому, что он добрый, а товарища его уто­пили в речке за то, что он беспощадно взимал «бош-гир» — сбор за прогон через перевал.