Набег

— Опять зеваешь! Зачем круг-от сделан? Круг-от вертится, горшок то один бочок тебе подставит, то другой, а ты его обглаживай, обминай. Эх, не быть из тебя доброму гончару!

Ах, то не на коне скачет богатырь Давидка — сидит Завидка, гончаров сын, верхом, будто на деревянной лошади, на низкой скамье, на толстой доске, на две плахи положенной. Где у коня крутая шея — в скамье сквозь прорезь проходит ось. Где у коня бы голова — на конце оси надет деревянный круг, а на нем другой кружок, поменьше. И не лук у него в левой руке, не стрела в правой, а подталкивает он левой рукой круг гончарный, а правой держит щепочку, заглаживает, обминает швы меж полос на глиняном горшке.

Тут гончар не выдержал, занес ногу, слез со скамьи и подошел к сыну:

— Разве это горшок? Людям на посмешище! И чтоб на таком горшке мой знак был! Люди мой знак знают. Повернут горшок кверху дном — увидят на дне круг, а в нем двойной крест вроде колеса, скажут: «Этот горшок Тимошка-гончар лепил. Этот горшок и в огне не треснет и в воде не размокнет. Этому горшку веку не будет. В этом горшке и щи будто наваристей и каша рассыпчатей!» Эх, Завидка, совести у тебя нет! Знак тот мне от отца, от деда достался — все были гончары. Дед крестом метил свои изделия, отец двойной крест ставил, я кругом его обвел, чтоб всем ведомо было — это Тимошкина работа, сына Авдеева, внука Буславова. Не дам я знаку моему на горшке твоем позориться…

С каждым словом тыкал он незадачливый горшок кулаком, пока на кругу не осталась бесформенная кучка глины. Тогда он снял ее, бросил наземь и крикнул:

— Начинай сызнова!

Завидка нагнулся, взял ком глины и начал валять из него длинный валик. Осторожно поднял и спиралью стал укладывать на круге.

— Ровней клади! Не видишь, что ли? Подтолкни круг!.. Опять у тебя один бок выпер. Такой горшок и стоять не будет, а сразу повалится.

Медленно, ровно ложится валик витком на виток, все выше стенки будущего горшка.

— Стой, хватит! Ты что, хочешь его в два локтя вытянуть? Не корчагу лепишь, а горшок. Уже клади, к горлышку подводишь. А теперь виток пошире пусти, чтобы лег венчиком.

Гончар подтолкнул круг рукой и отошел к своей скамье. Круг качнулся, заскрипел, медленно начал вертеться. Завидка щепкой разглаживал, разравнивал полосы, чтобы не видно было, где нижний виток к верхнему прилегал.

Круг с горшком вертелся, вертелся, вертелся…

Богатырь Давидка Тимофеевич натянул тугой лук за ухо — полетела стрела в поднебесье, через леса, через реки, к стольному городу Киеву. Тут пала стрела на княжеское крыльцо. И спросил князь Давидку Тимофеевича: «А какого ты роду-племени?…»

— Смотри, вовсе две полосы у тебя разошлись. Пальцем поправь.

Гончар снова соскочил со своей скамьи и, схватив лоскут овчины, лежавший в миске с водой, принялся протирать им горшок. Потом осторожно снял готовый горшок с круга и отставил в сторону сохнуть.

— Нет моего терпения! — сказал он.

И Завидка увидел, что в самом деле терпение у отца кончилось. На худых щеках горели красные пятна, руки дрожали. Завидка виновато опустил голову, а над его головой высокий голос отца уже не мерно бубнил, будто, вертясь, гудит круг, а то взвизгивал, то прерывался.

— С тобой вожусь — свой горшок никак не доделаю. Все утро бьюсь с тобой. Какой из тебя гончар! Ремесло позоришь. Только и годишься козу пасти… Сын! Руки-крюки! Быть тебе подпаском, скоморохом, каликой перехожим… Уходи с моих глаз, совсем уходи и не попадайся мне. Скорей беги, пока я тебя до смерти не прибил!

Завидка слез со скамьи и уныло спросил:

— Куда ж ты меня гонишь?

Гончар схватил мокрый лоскут овчины, которым перед тем протирал горшок, и провел им по влажному лбу. Потом посмотрел мутными глазами на сына и сказал:

— Что ж, иди козу пасти, ни на что не годишься больше. Придется Тишку с Митькой за круг сажать. Может, понятливей тебя будут.

Завидка поднялся по ступенькам, ведущим из землянки на улицу, и начал отвязывать козу, которая успела уже сжевать и вытоптать скудную травку, росшую у жилища гончара.

Из сарая выглянула сестра Милуша и крикнула:

— Козу идешь пасти? Ты гусей тоже забери, пусть по речке поплавают.

Глава IV СОСТЯЗАНИЕ

Там, где речка Рублянка впадала в Пятку Великую, на остром мысу, заросшем луговыми травами, спал мальчик, раскинув сильные руки и подставив солнцу широкую грудь. По-видимому, он спал уже давно, когда вдоль бережка к нему приблизился другой мальчик, гнавший хворостиной гуся с гусыней и тянувший за собой козу на веревке. Это был Завидка.

Увидев спящего, он захлестнул козью веревку за ствол ивы и к этому же стволу привязал за лапку гусыню. Гуся он оставил на свободе, потому что знал — гусь от гусыни никуда не уйдет, а будет ходить вокруг да около, приседая и кланяясь, не желает ли-де госпожа гусыня вдоль да по речке поплавать. Привязав гусыню, Завидка тоже лег на траву, спрятал голову в руки и подставил солнышку спину. Солнце ласково грело ребят, а речки в два голоса их баюкали. Рублянка тихо ворковала, будто сизый голубь, а Пятка, словно гусли, рокотала и всплескивала.