Набоб

С того дня честолюбивые помыслы Мадека стали сходить на нет. Теперь его душевное состояние можно было назвать усталостью чувств, выхолощенностью желаний. Каждый год после окончания сезона дождей он отправлялся в окрестные земли, иногда, чтобы собрать налоги, иногда, чтобы усмирить какого-нибудь местного царька, иногда, чтобы ограбить какой-нибудь ослабевший народ. Все это легко обогащало, но не приносило славы. В своих собственных глазах он оставался посредственностью. Иногда Мадек восставал против самого себя, ужасался своей жизни. Но отрава Индии была сильнее его: он продолжал совершать грабительские набеги, хотя ему уже не нужно было столько богатства. Даже женщины перестали интересовать его. Дети, выношенные его супругой-бегум, умирали, едва родившись; впрочем, четыре года назад один ребенок мужского пола выжил, и это несколько прибавило Мадеку сил. Он назвал его Балтазар Рене Феликс: Рене, потому что он продолжит его род, Феликс — чтобы он вкусил в этом и ином мире счастье, а Балтазар — в память о легенде, которую Мадек когда-то слышал на корабле: среди царей-волхвов был принц Балтазар, родом из Индии. На самом же деле за нелепой мыслью назвать сына Балтазаром скрывалось еще неосознанное, не сформировавшееся желание вернуться на Запад.

В то время как бегум теряла своих детей, Мумтаз рожала прелестных здоровых младенцев; правда, только девочек. В зенане начали поговаривать о проклятии, вспоминали истории о ракшасах, демонах-похитителях. Мадек не обращал на это внимания. Чувство отцовства тоже притупилось: главное было вырастить Балтазара. Троим дочерям со светлым цветом кожи и почти зелеными глазами, рожденным ему Мумтаз, он оставил у Всемирных банкиров большое приданое — бриллианты, золотые монеты, горы шелка на сари, как и положено по индийскому обычаю.

Постепенно Мадек пришел к мысли о возвращении на родину. Но надо было выбрать кратчайшую дорогу. А путь на кораблях — долгий путь. Два года назад к его войску прибились трое бретонских офицеров, затерявшихся, как и он когда-то, в индийских песках. Их имена, Дренек, Керскао и Клемансен, пробудили в нем воспоминания о друзьях своей молодости, которые он долго и сознательно подавлял: о Боженьке, который, по слухам, стал канониром у Угрюма, о Мартине-Льве, который скупал земли в северных долинах. От этих офицеров он узнал, что Пондишери отстроили заново, на юге опять вспыхнула война против англичан, Индийская Компания распущена, а французская фактория, как в былые, лучшие, времена, набирает войско.

У Мадека появилось искушение основать бретонскую общину и вплести ее в прихотливую мозаику народов Индии, ведь в этой стране теперь было много его соотечественников. Но что-то удержало его. Интуиция подсказывала ему, что Индия за пределами факторий может принять белого человека, только если он один или почти один, и тогда она без риска для себя способна переварить его в своем огромном желудке. Объединение в рамках общего закона явившихся с Запада людей, более многочисленных и лучше организованных, нежели франци Агры, она восприняла бы болезненно и безжалостно отторгла бы их.

Мадек послал в Гоа письмо. Он не осмеливался обратиться во французскую факторию, потому что тогда пришлось бы отвечать за дезертирство с флота и за участие в военных действиях под английским флагом. Вместе с тем, ища союза португальцев, он не стал ясно формулировать свое желание вернуться на родину. На самом деле его мучила ностальгия: он хотел узнать, живы ли еще его родители, он хотел сделать что-то, чтобы утешить их в старости. «Каким триумфальным могло бы быть мое возвращение в Кемпер, вместе с моими солдатами и слонами!» — подумал однажды он и в ту же минуту осознал, что рассуждает уже не как француз и даже не как бретонец, а как индиец. Вернуться, но зачем? Ради славы? Но разве на Западе простолюдин может снискать славу? В каком чине он вернется? А здесь еще столько возможностей! С этого момента Мадек охладел к этой идее.