Набоков в Берлине

Первая часть названия книги Шкловского указывала на район Тиргартен, где проходили многочисленные литературные встречи, но одновременно в ней сквозила ирония по поводу образа жизни эмигрантов. Кроме того, она подразумевала «Обезьянью Великую и Вольную Палату», шутливую идею вечно фантазирующего, но сохраняющего ясность ума сказочника, собирателя старинных сказаний и «царя обезьян» Ремизова. Этот орден рассматривал себя как элитарное самоиронизирующее братство, возвышающееся над банальными раздорами и выступающее за улаживание всех разногласий. Шкловский, как Эренбург и другие литераторы, с гордостью относил себя к членам ордена обезьян. Вторая часть заглавия проистекала из письма Эли, в котором она запрещала ему любые объяснения в любви. Поэтому влюбленный поэт вынужден был обращаться к другим темам, например, к литературно-теоретическим размышлениям. Кроме того, он постоянно задавал ей и себе вопрос, оставаться ли ему в русском Берлине или вернуться на родину. В конце концов он понял, что встречи с Белым, Эренбургом, Пастернаком или художником Марком Шагалом не могут заполнить его пустоту. «Я не могу жить в Берлине. Всем бытом, всеми навыками я связан с сегодняшней Россией. Горька, как пыль карбита, берлинская тоска. Я поднимаю руки и сдаюсь»[27]. Маяковский и Горький обратились к советским властям с ходатайством о возвращении Шкловского, который, по его собственному признанию, во время гражданской войны подпольно работал против большевиков. Он был амнистирован и смог вернуться на родину.

И Ходасевич, будучи человеком мизантропического склада, тоже не находил радости от жизни в Берлине. Он чувствовал себя покинутым чужаком в отвергающем его городе. Стихи из его написанного в Берлине цикла «Европейская ночь» принадлежат к самым мрачным излияниям души часто мучимого смертельной тоской насмешника. Ночь, дождь, зеркало — эти образы пронизывают весь берлинский цикл, собрание стихотворений, строго ориентированных на классические образцы, которое сегодняшние литературоведы относят к вершинам русской поэзии нынешнего столетия. В одном из этих стихотворений он назвал Берлин «мачехой городов русских» и тем самым предпослал эпиграф к кратковременному, но интенсивному цветению русской культуры в немецкой столице. После распада эмигрантской колонии Ходасевич отправился со своей тогдашней подругой жизни, Ниной Берберовой, через Италию, где оба несколько недель жили на вилле Горького неподалеку от Сорренто, дальше в Париж.

Отправившийся в Париж Ходасевич почти полностью угас там как лирик, такая же судьба ожидала и Белого в Москве. После своего возвращения он свел счеты с Берлином, написав памфлет «В царстве теней», в котором говорит об этом «ужасном, сером, гасящем душу городе», этом «царстве призраков». Два года пребывания в Берлине были для Белого купанием в переменных чувствах. Он исходил меланхолией, потому что незадолго до этого его покинула долголетняя спутница жизни. Он непрерывно писал новые произведения, активно работал в издательствах и писательских организациях. Под конец он погряз в многочисленных историях с женщинами и стал таскаться по русским «Quartier de plaisir» на Тауэнтциенштрассе. Позже он писал об этом с какой-то смесью фривольного ужаса и острого отвращения: «Ночь! Тауэнтциен! Кокаин! Это Берлин!»[28]

Сорокалетний лысый мужчина внезапно влюбился в дочь хозяина пивнушки — невзрачную, бледную берлинскую девчонку, которая была в два раза моложе него. «Фройляйн Марихен» едва ли могла понять, что отныне ей суждено быть его музой. Белый преподнес своей возлюбленной немецкое издание романа «Петербург» и уверял всех, кто хотел или не хотел его слушать, что она сумеет оценить это произведение лучше, чем профессиональные литературоведы[29]. На девушку обратил внимание язвительный Ходасевич, он посвятил ей мрачные стихи «Марихен», в которых говорится о насилии, изнасиловании и смерти.

Марихен не смогла избавить Белого от пустоты. Он шатался по пивнушкам и барам, временами напивался до крайности и вскоре приобрел известность как неутомимый исполнитель фокстротов и галантный партнер по танго. Он не пропускал ни одной танцевальной моды от шимми до шибера. Один из современников, видевший Белого и его эскапады, пишет в своих воспоминаниях: