Набоковская Европа. Литературный альманах. Ежегодное издание. Том 2

Я вижу облако сияющее, крышу,
блестящую вдали, как зеркало… Я слышу,
как дышит тень и каплет свет…
Так как же нет тебя? Ты умер, а сегодня
Синеет влажный мир, грядет весна Господня,
растет, зовет… Тебя же нет.

Но если все ручьи о чуде вновь запели,

но если перезвон и золото капели —
не ослепительная ложь,
а трепетный призыв, сладчайшее «воскресни,
великое «цвети» – тогда ты в этой песне,
ты в этом блеске, ты живёшь!..

                                         II

Давайте поговорим о совпадениях в творческой судьбе обоих писателей. Обращает на себя внимание тот факт, что собственно говоря, начинали они свой творческий путь с литературной поденщины. Конечно, в этом самую важную роль сыграл факт октябрьского переворота 1917-го года, когда рухнули не только вековые общественные устои, но под угрозой оказалось само жизненное существование. И Булгакова, и Набокова гражданская война застала на территории современной Украины. Михаил Афанасьевич Булгаков, признанный врач-хирург, прошел к тому времени 1-ю мировую войну, и не желал служить ни одной власти, поочередно сменявшейся на Украине (правда, короткое время служил в армии Петлюры, но при первой возможности дезертировал оттуда). В ту пору в трудном положении находилась и семья Набоковых: им нужно было срочно покинуть Петроград после октября 17-го года.

Вот как описывает Набоков своё путешествие на юг в «Других берегах»:

«Весьма длительная поездка в Симферополь началась в довольно еще приличной атмосфере, вагон первого класса был жарко натоплен, лампы были целы, в коридоре стояла и барабанила по стеклу актриса, и у меня была с собой целая кипа беленьких книжечек стихов со всей гаммой тогдашних названий… Где-то в середине России настроение испортилось: в поезд, включая наш спальный вагон, набились какие-то солдаты, возвращавшиеся с какого-то фронта восвояси. Мы с братом почему-то нашли забавным запереться в нашем купе и никого не впускать. Продолжая натиск, несколько солдат влезли на крышу вагона и пытались, не без некоторого успеха, употребить вентилятор нашего отделения в виде уборной. Когда замок двери не выдержал, Сергей, обладавший сценическими способностями, изобразил симптомы тифа, и нас оставили в покое. На третье, что ли утро, едва рассвело, я воспользовался остановкой, чтобы выйти подышать свежим воздухом. Нелегко было пробираться по коридору через руки, лица и ноги вповалку спящих людей. Белесый туман висел над платформой безымянной станции. Мы находились где-то недалеко от Харькова. Я был, смешно вспомнить, в котелке, в белых гетрах и в руке держал трость из прадедовской коллекции – трость светлого, прелестного, веснушчатого дерева с круглым коралловым набалдашником в золотой коронообразной оправе. Признаюсь, что, будь я на месте одного из тех трагических бродяг в солдатской шинели, я бы не удержался от соблазна схватить франта, прогуливавшегося по платформе, и уничтожить его. Только я собрался влезть обратно в вагон, как поезд дернулся, и от толчка тросточка моя выскользнула из рук и упала под поплывший поезд. Особенно привязан к ней я не был (через пять лет, в Берлине, я ее по небрежности потерял), но на меня смотрели из окон, и пыл молодого самолюбия заставил меня сделать то, на что сегодня бы никак не решился. Я дал проползти вагону, третьему, четвертому, всему составу (русские поезда, как известно, очень постепенно набирали скорость), и, когда наконец обнажились рельсы, поднял лежавшую между ними трость и бросился догонять уменьшавшиеся, как в кошмаре, буфера. Крепкая пролетарская рука, следуя правилам сентиментальных романов, наперекор наитиям марксизма, помогла мне взобраться на площадку последнего вагона».