Набор фамильной жести

Зря она приготовилась к отпору, Машка ее не услышала, потому что смотрела куда-то мимо. В ее взгляде было удивление – вот и Маня сегодня из образа вышла. В глазах сестры что-то дрогнуло, она беззвучно шевельнула перламутровыми губами, и Паша, едва не позабыв про гитару, кинулась прочь из зала. Сейчас Снежная Королева растает, а ей, Паше, вытирать лужи? Нет, без нее, пожалуйста.

Это был очень плохой вечер, думала Паша, наконец-то выбравшись на улицу. У них с Машкой совпали минусы, ведь они все-таки двойняшки. Только, увы, законы математики здесь бессильны, и минус на минус дал… еще один минус, здоровенный и жирный. Хотя для кого как, вряд ли Маня и сейчас не в настроении. Странно, Ленский сбрил усы и бороду, но стал выглядеть старше. Хотя нет ничего странного, он же старик и есть. Паша ускорила шаг.

Ну что же, по крайней мере, теперь ей ни разу не пришлось разговаривать с Ленским по телефону. Было ясно, что сестра доверила ему самое святое – номер мобильника. Вот и прекрасно, в перспективе оставалось еще пережить ледниковый период, когда во второй раз (!) брошенный Ленский будет названивать по городскому телефону и выяснять, почему с ним не хотят разговаривать. Вот тогда Паше придется отвечать ему вежливым голосом: простите, ее нет. Мария очень, очень занята.

Но дальше произошло уж совсем невозможное – Ленский появился в их доме!

Маман, случалось, выговаривала Мане, что та никого ей «не представляет». Паша скоро стала подозревать, что именно эта процедура представления и отпугивает сестру. Еще бы, императрица – и претендент на руку ее дочери, такую сцену было непросто выдержать даже непробиваемой Машке. А тут еще Ленский, хотя бы и в смокинге. Но вот именно он взял и появился.

А все потому, что Машка заболела. Конечно, и речи не могло идти о том, чтобы она болела где-то на стороне, ей требовалась сиделка. Нет, слава богу, Маня не лежала на смертном одре, и температура у нее продержалась только два дня, но теперь Машка кашляла, и у нее, что самое страшное, пропал голос. Маман ломала руки и спрашивала непонятно у кого: «Ну за что мне это?! За что?! Мало я настрадалась?» В конце концов Маня при виде матери стала резко зеленеть и сверкать на нее чуть запавшими глазами. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы не вмешательство Татьяны.

– Марина Андревна, вы к ней не подходите. Даже близко ни-ни… Еще, не ровен час, и сами чем заразитесь. И Марыя пусть поуспокоится, силы для другого побережет.

Маман ломать руки перестала и в бывшую детскую, превратившуюся в персональную Манину больничную палату, больше не приходила.

О Паше Татьяна тоже позаботилась. Она притащила откуда-то продавленную раскладушку, которая прекрасно умещалась на кухне. Паша эту заботу оценила вполне. Маню и в лучшие дни раздражало их вынужденное тесное соседство, а теперь она была готова рвать и метать по поводу и без.

– Тут все поспокойней будет, – сказала Татьяна и была абсолютно права. Почему-то Паше на этой нелепой раскладушке спалось куда крепче, чем на постели.

Маня сиплым голосом командовала: принеси, унеси, и сердилась, если что-то делалось слишком медленно. Когда она была в хорошем расположении духа, то выходила в «люди» – в гостиную. Это самое хорошее настроение выражалось в том, что Маня садилась в угол дивана и, как маман, покачивая тапочкой, время от времени делала язвительные замечания вроде:

– Паша, вы топаете, как ломовая лошадь. У меня от этого грохота просто разламывается голова.

Татьяна, которой адресовался этот выпад, шлепая пятками, молча удалялась на кухню и плотно прикрывала дверь. Было ясно, что больше она оттуда и носа не высунет. Тогда настоящей Паше приходилось отдуваться в одиночку. Ну что взять с нездорового человека? Больше того, с артистки, лишившейся голоса?

И вот в один из таких дней, когда Маня, заняв место в гостиной на диване, воинственно покачивала тапкой, в прихожей прозвенел звонок, и Татьяна громогласно объявила:

– К вам пришли!

Непонятно было, к кому именно «к вам», и Паша вышла посмотреть. И обомлела. У дверей стоял Ленский с букетом роз, и даже снег еще не успел растаять на его волосах. «И снежной пылью серебрится…» Это не у него, это у другого воротник серебрился, и вообще Ленский был совершенно из другой оперы. А между тем псевдо-Ленский уже разделся сам, хотя Татьяна топталась рядом и зачем-то пыталась изобразить из себя мажордома, и повернулся на голос маман, вопрошавший: «Татьяна, кто там?»

Паша так и не вспомнила, поздоровалась она или нет, и предусмотрительно нырнула во временно свободную детскую. Если маман решит устроить незваному гостю разнос, то Паша при этой сцене присутствовать не желает. Она растерянно огляделась, не представляя, чем бы себя занять.