Наброски для повести

— Видишь ли, дорогая Этель, — говорил я, — повесть одного человека дает нам только его собственные мысли, нашу же повесть будут составлять собирательные, так сказать, силы четырех умных и просвещенных людей. Таким образом, публика за обыкновенную цену, то есть за цену, которую она платит за труд одного писателя, получит труд целых четырех и ознакомится с их мыслями, мнениями, убеждениями и мировоззрениями.

— Кроме того, имей в виду, Этель, что мы вовсе не намерены всовывать в свою повесть какие-нибудь будничные, обыкновенные мыслишки, — мы хотим наполнить ее всеми теми знаниями и умными мыслями, которыми обладаем все четверо порознь, лишь бы только книга выдержала столько премудрости. После этой повести мы больше ничего уж не станем писать, потому что будем не способны на это; да нам и не о чем будет писать. Этот наш совокупный труд должен представлять собой нечто вроде окончательной распродажи всего нашего умственного имущества. Мы вложим в эту книгу все, решительно все, чем богаты наши четыре головы.

В ответ на мою восторженную тираду Этельберта плотно сжала свои розовые губки и что-то пробормотала про себя, а вслух заметила, что, наверное, все это будет делом одного, а вовсе не четверых.

Эта невысказанная насмешка задела меня за живое, и я с жаром возразил, что нехорошо думать о других только одно дурное и что каждый человек имеет право ожидать у своего домашнего очага полного сочувствия от близкого человека.

Этельберта ответила, что она вполне сочувствует мне и даже Джефсону, которого все-таки начинает считать довольно порядочным и рассудительным человеком.

Насчет бедняги Мак-Шонесси Этельберта выразилась еще беспощаднее. Она сказала, что если бы нам и удалось извлечь из него все его знания, то этого материала едва ли хватило бы на самую маленькую страничку, — так стоило ли ради этого возиться с ним?

Такая суровая оценка Мак-Шонесси моей женою явилась впоследствии, а с первого знакомства с ним она была от него в восторге.

— Ах, какой умный человек этот твой приятель! — восклицала она после этого знакомства. — Он, кажется, знает все на свете.

Определение это было очень точное. Мой приятель действительно казался всезнайкой. На первых порах он представлялся до такой степени начиненным всякого рода знаниями, что становилось прямо страшно за него: ну-ка он сломается под таким непосильным для одного человека бременем? В самом деле, я сроду не видывал такого скопления всевозможных сведений, как у него. Но, к сожалению, все эти сведения на практике никуда не годились. Бог его знает, откуда он нахватался всего этого и почему, давая советы другим, он никогда не применял своих знаний к делу лично.

Этельберта была очень еще юна и очень наивна, когда только что сделалась миссис Джером. Она так гордилась своим замужеством, что мясник, у которого она вскоре после нашей свадьбы стала было забирать провизию, лишился ее как покупательницы только потому, что до ошибке назвал ее «мисс» и просил передать поклон ее матери. Бедняжка вернулась домой сильно обиженная и сквозь слезы говорила, что она, быть может, еще и не похожа на замужнюю и даже кажется негодной быть чьей-либо женою, но нельзя же выносить, чтобы какой-то торговец позволял себе высказывать это ей прямо в глаза!

Разумеется, она была совершенно еще неопытна в хозяйстве и, сознавая это, всегда относилась с сердечною признательностью к тем, которые могли дать ей полезные советы и указания. Поэтому Мак-Шонесси, дававший пока только теоретические советы, и показался ей кладезем всякой хозяйственной премудрости.

Мак-Шонесси, между прочим, научил ее новому «научному» способу раскладки дров в плите. Мой приятель утверждал, что дрова обыкновенно кладутся совершенно неправильно, наперекор всем законам природы, и объяснил, как нужно класть их правильно. Он красноречиво доказывал, сколько при его способе сберегается труда и времени, не говоря уж о том, какое большое количество получается угля. Посредством спичек он даже показал, как именно нужно делать эту раскладку, и Этельберта тотчас же по его уходе бросилась в кухню, чтобы поделиться новым знанием с нашей служанкой.

Та совершенно спокойно выслушала указания насчет «научной» раскладки дров в плите и, когда жена окончила свои подробные объяснения, просто спросила:

— Стало быть, теперь класть дрова по-новому?

— Да, Аменда, с завтрашнего дня вы будете класть дрова так, как я вам объяснила, — ответила жена. — Пожалуйста, не забудьте.

— Хорошо, миссис, не забуду, — с полным равнодушием проговорила служанка.

Войдя на следующее утро в столовую, мы нашли стол, как всегда, аккуратно накрытым для завтрака, но самого завтрака на нем не было. Мы стали ждать. Прождали минут двадцать, однако так и не дождались. Этельберта нетерпеливо позвонила. Тотчас же явилась наша Аменда и с невозмутимым видом почтительно остановилась на пороге.

— Разве вы забыли, Аменда, что мы привыкли завтракать в половине девятого? — спросила жена.

— Нет, не забыла, миссис, — спокойно ответила служанка.

— А знаете, что теперь почти уж девять?

— Знаю, миссис.