Наброски для повести

Старик с живостью обернулся в сторону этого голоса и горячо крикнул в ответ:

— Господь не захочет помочь вам в этом! Каждый сам должен стараться изгнать из себя дьявола, и если бы это удалось ему — в этом и была бы его заслуга; если же это сделает для вас Господь, то в чем же ваша заслуга? Нет, на Бога тут нечего и надеяться. Пусть каждый сам борется с сидящим в нем дьяволом и побеждает его. Беда только в том, что никто серьезно не хочет этого сделать, сжившись с своим врагом…

Я привел все это рассуждение в связи с обсуждавшимся нами — мною и моими сотрудниками — вопросом о выборе героя. Мы с Джефсоном и Мак-Шонесси находили, что в герои нашей повести нужно взять закоренелого злодея, как отпугивающий пример для мужчин и как поучительный — для тех чистых женских сердец, которые готовы видеть в каждом человеке ангела, если только он умеет хорошо притворяться.

Браун оставался при особом мнении: он полагал, что если и взять злодея, то необходимо повести дело так, чтобы с половины повести он был поставлен в такие условия, которые заставили бы его понять всю свою отвратительность, пожелать во что бы то ни стало исправиться и огромною силою воли достичь успеха, то есть полного духовного перерождения.

По этому поводу у нас, как всегда, завязался спор, и я разразился вышеприведенным примером неисправимого пьяницы. В ответ на это Мак-Шонесси рассказал об одном человеке, который будто бы на его глазах превратился из отъявленнейшего негодяя чуть не в святого, и этим человеком, по дальнейшим его разъяснениям, оказался он сам.

Я поддерживал свое убеждение, что если в нем действительно произошла такая перемена, какую он находит в себе, то опять-таки в этом можно видеть лишь действие его собственного понимания, что он нехорош, и сильное напряжение воли казаться другим, переродившимся к лучшему.

— Разумеется, это делает тебе честь, — заключил я, — но возможности «перерождения» вовсе не доказывает. Потом я не верю, чтобы ты когда-нибудь был злым и способным на гадости; просто-напросто, ты довольно легкомысленный малый, поэтому всегда можешь принести вред другим, даже не сознавая этого.

Мак-Шонесси покраснел, поморщился, передернул плечами, но ничего не возразил. Браун заступился за нашего общего друга и сказал, что если он иногда и подводит других, то единственно по своей доброте, которая не поддается контролю холодного рассудка.

— Разве ты совсем не признаешь возможным, чтобы человек был способен переродиться вследствие какого-нибудь хоть внешнего толчка, который заставил бы его устыдиться и решиться переделаться? — спросил он меня.

— Признаю, — ответил я, — но вместе с тем утверждаю, что золото и в огне остается золотом, а медь — медью. Они могут очищаться, могут и загрязняться, но все это будет лишь внешним, внутренняя же их сущность останется всегда неизменной.

Джефсон высказал ту мысль, что человеческий характер — это своего рода яд или эликсир, составляемый каждым для самого себя из всех тех элементов, которые входят в жизнь, и что изменить этот эликсир нельзя; его можно только выбросить вон из пробирки и составить другой, по новому уж рецепту.

— Это и будет то самое, что называется перерождением, — продолжал он. — Элементы-то, может быть, и остаются прежними, но войдут в другие соединения и в других пропорциях — вот и выйдет нечто другое. Могу пояснить свой взгляд примером.

Я лично встречал одного человека, который казался мне совершенно «перелицованным» после одного случая, до мозга костей потрясшего все его существо. Это был школьный товарищ моего младшего брата, и я часто с ним встречался.

Но вот года три я не видал его, — он куда-то уезжал, и когда судьба вновь столкнула меня с ним, то я едва мог узнать его. Из человека крайне раздражительного, своевольного и деспотического он превратился в тихого, сдержанного, вдумчивого и мягкого.

Однажды мы с ним совершали загородную прогулку и на дороге увидели взрослого свирепого вида парня, который науськивал на маленького ребенка большую собаку. Животное, по-видимому, было умнее его и не слушалось его науськиваний на беззащитное существо. Не говоря ни слова, мой спутник, отличавшийся необыкновенной физической силой, схватил этого негодного шалопая за шиворот, дал ему здоровую встряску, потом швырнул на землю и тут только проговорил глухим от негодования голосом:

— Вот тебе на память вроде того, чего ты желал этому ребенку!

— Однако и проучили вы его; действительно, долго будет помнить, — заметил я, когда мы пошли дальше, а за нами раздавался отчаянный рев жертвы его гнева. — Но, позволю себе заметить, что вы чересчур уж сурово с ним поступили: могли его искалечить.

— Ничего, останется цел! — отозвался мой спутник. — Я соразмеряю свою силу. Этому негодяю только довольно чувствительно. Но так и нужно; пусть он сам испытает то, что готовил другому.