Начала любви

Девушка исподлобья посматривала на мать, ожидая, когда же та продиктует хотя бы несколько слов о дочери. За эти дни девушка с некоторым удивлением обнаружила, что русский двор отдаёт ей явное предпочтение, выделяет именно её и оказывает подчёркнутые знаки внимания опять-таки главным образом ей, оставляя Иоганну-Елизавету на втором плане. Мать же диктовала послание так, как если бы никакой решительно перемены не произошло, как если бы мать и дочь привычно ездили по немецким землям, где всё внимание мать концентрировала на себе, дозволяя Софи формально присутствовать при своей особе. Лишь под конец письма, когда у девушки от усердия занемели пальцы, мать покровительственно дозволила:

   — Ну и о себе несколько слов припиши. Мол, жива-здорова, всё в порядке. Что подарков тебе надарили больше, чем матери.

«Не менее, чем маме», — мысленно подредактировала Софи, угадывая по косвенным признакам гневливое настроение матери и желая, насколько возможно, отдалить миг, когда разразится очередная гроза, на приближение которой указывали отдельные материнские словечки и взгляды. Завершив письмо, Софи упаковала в отдельное место свои подарки, а красивую малахитовую коробочку как бы между прочим протянула матери:

   — Тут принесли... Тебе, наверное.

   — Да уж, надо думать, не всё тебе, — добродушно согласилась Иоганна-Елизавета и как само собой разумеющееся приняла подарок, даже не поблагодарив при этом дочь. Взгляд, однако, смягчился. — А чего ж ты сразу не отдала? Не собиралась ли того... — она прищёлкнула пальцами, что должно было означать «заиграть», «придержать», «оставить чужой подарок себе».

Софи даже растерялась от подобного обвинения.

   — Шучу, шучу... — поспешила успокоить её мать.

Всё хорошее рано или поздно заканчивается; в понедельник из северной столицы на юг отправился санный поезд. Откормленные гладкие лошади, красивые повозки, восхитительный перелив снега и синие густые тени превращали отъезд в этакое богатое театральное действо, умело срежиссированное и достигшее эмоционального напряжения в момент, когда только-только тронулись санные полозья. Обернувшись, Софи заметила, что некоторые женщины прикладывают к глазам платки. У девушки и самой возникло неудобство в горле. Что ни говори, а душевные, весьма душевные эти русские. Так привязались к гостьям, так полюбили за три дня! С Бабет вон сколько прожито лет, а махнула рукой на прощание и ушла в дом, чтобы не стоять на холоде...

— Как на войну нас провожают, — с холодным смешком сказала Иоганна-Елизавета.

Холод отступил, и потому всякое горячее дыхание обращалось в липкий густой пар. По мере того как лошади забирали всё быстрее, полозья принялись всё громче ударять по замерзшим неровностям дороги. Без особенной на то необходимости, лишь желая продемонстрировать собственную дурь да ухарство, румяный возчик в ладно пригнанном тулупчике и напяленной по самые брови бесформенной шапке покрикивал на лошадей и отчаянно сморкался в пальцы, которые всякий раз вытирал о штаны. Временами справа от повозки или слева появлялись ладные подтянутые офицеры свиты — такие ещё совсем молоденькие, такие забавные, что одичавшая от непривычно растянувшегося воздержания Иоганна старалась не смотреть на них, — но, как водится, чем больше старалась, тем чаще украдкой посматривала, испытывая от желания некоторое даже головокружение. Мысленно она выбирала: «Вот этого бы... а потом ещё вон того, с усами...» Незнакомая русская обстановка и слухи о славянской воздержанности действовали на принцессу отрезвляюще, она боялась в первые же дни сделать что-нибудь постыдное, за что впоследствии придётся долго расплачиваться. Но офицеры сопровождения были прямо-таки на диво хороши, молоденькие, а уже такие, знаете, такие — мужественные, что ли. Тоже, наверное, сгорают от желания, хотя по лицам и не скажешь. Ишь, выдержка...

2