Начала любви

Письма эти, содержание которых после прочтения Христиан-Август коротенько изложил детям и более обстоятельно — брату, неожиданные и тем более страшноватые письма произвели в цербстском замке целую гамму впечатлений. Узнав о том, что вскоре поедет в Россию, где, возможно, сумеет выйти замуж, Софи пожала плечами и утащила Фрица строить снежную крепость. Иоганна-Елизавета принялась шуровать у себя в спальне, отбирая самые необходимые, без которых жизнь не в жизнь, вещи — через считанные полчаса таких вещей набралось несметное количество. Иоганн-Людвиг предложил младшему брату выйти погулять, чтобы на покое, вдали от чужих глаз и ушей, обсудить ситуацию, но, встретив вежливый отказ Христиана, не решился настаивать.

Пойдя к себе, Христиан-Август пробовал сосредоточиться, чтобы хоть как-то представить себе размеры свалившегося на него известия. Что ж, всё так, всё правильно... Он вполне отдавал себе отчёт в том, что дочь — это всегда зыбко, ненадёжно, временно, это — всегда до поры, до некоей грани, за которой появляются женихи, ухажёры, претенденты, умыкают твою единственную девочку, и остаются одни только письма и воспоминания. Он всегда это знал и лишь хронологически оказался неподготовленным к тому, что судьба потребует себе маленькую Софи прежде, чем девочке исполнится четырнадцать лет. Хотя, с другой стороны, он будет освобождён от необходимости видеть Иоганну, лицо которой чем дальше, тем больше вызывает со дна души ярко выраженные охотничьи рефлексы, или, как они в молодости говорили, желание из обоих стволов промеж рогов... Россия — большая страна, и если исторический фарт окажется на стороне Софи... Впрочем, какой тут может быть фарт, когда она ещё совсем ребёнок, ей бы в куклы, в домики бы играть, снежные крепости с Фрицем возводить. Что такое, в конце-то концов, четырнадцать лет? Разве что арабы да ещё вот итальяшки таких девочек женщинами делают. Вот оно, как жизнь повернулась: ещё за ужином делал ей замечания, как делал бы всякому ребёнку. И вот пожалуйте, девочка едет в Россию, чтобы сделаться женщиной. Бред, разумеется, хотя для Софи это безусловно шанс...

Заинтригованная ниоткуда вдруг появившейся суетой, раздираемая любопытством (тем более жгучим, что раньше из предотъездных сборов никто в этом доме не делал тайны), Элизабет Кардель пыталась доискаться причины. Софи, Амалия и даже Больхаген как сквозь землю куда-то провалились, а слуги оказывались сплошь тупыми фантазёрами, как, однако, и положено слугам. «Что хоть принцесса-то приказывали?» — допытывалась Элизабет, однако Иоганна столько уже с утра наприказывала и столько раз отменяла свои же срочные распоряжения, что разобраться оказалось непросто.

Объявившаяся после бесконечного отсутствия в доме, Софи пыталась на глаза Элизабет не попадаться. Вместе со всеми, влекомая общим ураганным потоком, маленькая принцесса бестолково носилась вверх-вниз по лестницам замка, неизвестно зачем складывая внизу обувь, платья, свои любимые игрушки. Элизабет неожиданно для себя вспомнила книгу предсказаний своего земляка Мишеля Нострадамуса — и к любопытству добавился страх. Ведь если, не дай Бог, что случится, или, может быть, уже случилось, принц будет в самую первую очередь своих спасать, это ясно как день. Больхаген, так тот и без Христиана-Августа в любую дырку, образно говоря, пролезет. А на таких вот, как Элизабет, и падёт гнев Господень... О Господи милосердный, не приведи погибнуть рабе твоей, Господи!

Зажатая однажды грубыми обстоятельствами в образе двух одновременно распахнувшихся в коридор дверей и оказавшаяся таким образом нос к носу с Бабет, Софи первая, не дожидаясь естественного в такой ситуации вопроса, попросила:

   — Извини меня, Элизабет, только ты, пожалуйста, ни о чём пока не спрашивай.

   — Прежде я для тебя была Бабет, если память не изменяет.

Служанки с ворохом белья разбежались, закрыв обе двери и освободив таким образом проход, однако прервать разговор на полуслове девушка посчитала бестактным по отношению к мадемуазель.

   — Ты не только прежде была, ты и сейчас для меня Бабет, — с явным холодком подтвердила Фике.

   — А если так, можешь ли сказать, отчего тут все сошли с ума?

   — Боюсь, что нет.

   — По крайней мере, о чём хоть речь?

   — Я прошу тебя, Бабет...

   — Ну, о чём я и говорила... — Элизабет посмотрела на носы своих ботинок. — А если бы ты любила меня по-прежнему, сказала бы.

   — Я не могу, Бабет. Честное слово, Бабетик! Понимаешь, так получилось... В общем, я должна пока молчать, я даже дала матери слово.

Элизабет обиженно повела плечами и сказала:

   — Да, конечно, где заканчивается любовь, начинается чувство долга.

   — Бабетик, миленький... Ну я очень тебя прошу!

   — Разумеется. Конечно!

Снизу донёсся грохот, и Софи обрадованно всплеснула руками, сделала удивлённые глаза и, прижав ладонь к груди (невольно тем самым копируя материнский любимый жест), бросилась на странный шум.